Виктор Пелевин - Непобедимое солнце. Книга 2

Ну и еще, конечно, на быке ездит Шива. Это его сакральный транспортер – так называемая вахана. А портить отношения с Шивой мне не хотелось совершенно.

Так что все эти тореодорские блюда из говядины были не для меня. Я решила уже поужинать в гостинице – и вдруг увидела в меню ярко-красное пятно.

Это был поджаренный сэндвич с индейкой, крим-чизом и джемом – красный круг дал как раз джем. Сочетание было крайне интересным. И выглядел на фотографии этот сэндвич не так уж плохо. Я все знаю о необычайной пользе сэндвичей, зажаренных в масле – но поняла, что согрешу, как только увидела ее фото.

Да, ее. Elena Ruz. Сэндвич звали как женщину, и мой внутренний Зигги Ф. с изумлением отметил прошедшую по телу волну немедленного желания. Видимо, за последнюю пару месяцев я подустала от мужиков.

Впрочем, даже предаваясь однополому каннибализму, мне хотелось сохранить перед лицом высших сил какое-то подобие приличий.

– Можете положить внутрь немного салата? – спросила я.

Официант поглядел на меня так, словно я попросила его заминировать памятник Фиделю.

– Если вам когда-нибудь предложат Elena Ruz с салатом внутри, – сказал он, – просто засмейтесь в лицо этим людям. Засмейтесь вот так…

Он положил свое полотенце на мой столик, схватился за бока и разразился дребезжащим холодным смехом, в котором звучали такой усталый цинизм и неверие в человека, что мне стало страшно.

– В Elena Ruz не добавляют салат. Никогда! Можно еще сделать его между двух тостов, не прогревая в масле, хотя это будет уже… как сказать… преступление почти. Но салат? Нет. Ни за что. Это не биг мак.

Я обрадовалась новой возможности – обжарка в масле как раз казалась мне самой сомнительной из процедур. А потом нашла в меню список салатов.

– Хорошо. Тогда сделайте сэндвич между двух тостов. А салат на тарелке отдельно. Только без заправки…

Это было совместимо с революционным кодексом.

У них нашелся даже пуэр – для китайских клиентов (совсем рядом, конспиративно шепнул официант, центр китайского радиошпионажа). У меня ушло минут десять на объяснения, как заварить мой чай. Я хотела пуэр пуэр, но не пуэр пуэр пуэр.

К концу нашего разговора официант уже знал, как меня зовут – и сказал, что такой сэндвич, как я хочу, должен называться «Саша Руз», поскольку назвать его «Elena Ruz» ему не позволяет совесть. Господи, какие же они здесь все пуристы. Даже пуристы пуристы.

Ужин, кстати, оказался отличным – салат был свежим, с уместным количеством маслин. Тосты зажарили именно так, как надо. Чай тоже был пристойным. Все, поняла я, пока я в Варадеро, ужинаю только здесь.

Когда стемнело, я расплатилась и неспешно пошла по параллельной берегу улице. Вчерашняя информация о злачных местах, полученная от Хосе, навязчиво накладывалась на окружающую реальность.

Первым из описанных Хосе заповедников любви был пустырь у бензоколонки, известный как «Плайя Херон» (вряд ли Хосе знал русскоязычные коннотации этого словосочетания, так что он, скорей всего, не шутил). Проходя мимо, я заметила движение в темноте. Идти туда, если честно, было страшновато, но мне стало интересно именно преодолеть свой страх.

Возле линии кустов происходило что-то странное. В первый момент мне представился древний караван-сарай, где только что разгрузили верблюдов, и купцы пытаются обнаружить свои тюки при свете лучин.

Потом я поняла – если я и ошиблась, то совсем чуть-чуть: то, что я приняла за тюки, было на самом деле неподвижно сидящими вдоль кустов девушками, к которым нагибались редкие клиенты, чиркая своими зажигалками. Я услышал смех и французскую речь. Один из тюков поднялся на ноги, взял за руку быстро бормочущего интуриста и исчез вместе с ним в чернильной тьме за кустами.

У меня не было зажигалки. Но ее, как оказалось, и не требовалось. Когда я остановилась возле одной девушки-тюка, та чиркнула зажигалкой сама. Я увидела круглое полное лицо, искаженное дрожащими тенями от света снизу. Хоть сейчас в фильм ужасов.

Следующая девушка, видимо, хорошо знала об этом эффекте – она зажгла огонек не снизу, а сбоку. И тени вдруг нарисовали на ее лице такую тысячелетнюю безнадежную грусть, что у меня сразу пропала всякая охота продолжать этнографическую экскурсию. Я сунула ей пару инвалютных бумажек и пошла с пустыря прочь.

Девушка была не то чтобы красивой, и не особенно юной – нормально за тридцать. Но я прочитала в ее лице что-то такое… Даже не отвращение к происходящему. Наоборот, молчаливую готовность с улыбкой вытерпеть все до конца – пополам с надеждой, что это неправда и мир на самом деле устроен иначе, жизнь летит к счастью и свету, и, если как следует ущипнуть себя и проснуться, наваждение пройдет.