Виктор Брусницин - Мой милый Фантомас (сборник)

Людовик де Бурбон (1667–1683). По обыкновению, младенца поручили кормилице, мать была практически отлучена. А вот кормилица — ее рекомендовала Атенаис, очаровательная соперница, впрочем, тогда она еще не добралась до королевской кровати — мадам Вигуре являла персонаж любопытный. Притащилась она в Париж из Пикардии, с земель затухающего, хоть и входящего в состав королевского домена графства Вермандуа. Примечательно, что через два года король-солнце (1669 год), возродил область, внебрачный сын станет последним носителем титула граф де Вермандуа.

Тут две занозины. Зачат был парнишка в 1666-ом. Известно, что при чрезвычайной набожности и отчаянной любви к монарху (какой диссонанс), искренне казня себя за порочную связь, Луиза не хотела обременяться четвертым ребенком (жива осталась только Нант, будущая принцесса Конти), но уже тогда ла Вуазэн вовсю смешивала свои милые снадобья и чертила феерические и шизоидные планы. Так называемый суд «Огненной палаты» зафиксировал, что вхожая в Версаль и приближенная к Луизе де Лавальер мадам Вигуре была прямым резидентом окаянной ведьмы. Чьим молоком, получается, питался будущий адмирал Франции? Возникает версия.

Вторая вещь. Сыночек короля, он же граф Вермандуа, погиб на дуэли шестнадцати лет отроду (кстати, после этого де Лавальер окончательно ушла в монастырь). Точкой приложения ссоры случилась некая девица Катрин Кальмон д’О. Через несколько месяцев у нее родится девочка, Женевьев. Мамаша грамотно исчезнет с поля зрения, а опекунами новорожденной станут дочь казненной мадам Вигуре (какая прелесть) Соланж и ее муж Рене. И проживать троица — относительно своих детей прочерк — намеряет в… Жапризо.

В те годы природа избалована не была и деньки стояли исключительно ядреные — лето, значит, лето. Двенадцать облак — лет Женевьев столько же — на беглый взгляд беспорядочно, на самом деле предельно живописно расположились в отчаянной лазури. Девочка старательно приспосабливала кружевные оборки к новому платью, в которое матушка Соланж радостно намеревалась облачить дочку к праздничной мессе, она же дебют.

— Аракс, не шали, не до тебя, — беззлобно оттолкнула ногой отроковица небольшого шерстистого песика, теребившего подол повседневной юбки, подначивая тем самым подругу на бесхитростные игры.

— Женевьев, ступай обедать, — высунув мясистый нос из-за добротной дубовой двери, выразилась мадам Соланж.

Девочка послушно встала с крепкого и уютного топчана, охлопала тыл, пожаловалась:

— Сегодня, Арашка, непременно закончу. Канители не хватит, так тесьмой приберу, — развернулась и размашисто заскрипела дверью.

Навострившиеся было уши пса опали, он удрученно поник головой, безразлично понюхал почву и поплелся в тенистые закрома и без того узкого, еще и как следует захламленного дворика. В комнате, начавшейся сразу за порогом, обширной и сумрачной из-за маленьких окон — отсутствие рам, покоились выставленные у стен, сообщало им вид амбразур — и низкого потолка стоял въевшийся запах небогатой, но опрятной жизни. Стол полированного временем теса в глубоких и забитых органикой жилища трещинах и вмятинах, массивные, несомненно, недавно обитые голубым бархатом эбеновые кресла — конечно самая богатая деталь убранства; впрочем, еще весьма приличный не сразу идущий в глаза шкаф за крутой лестницей наверх с не одним десятком книг в роскошных тиснениях. Да, вычурные канделябры на столе и по стенам комнаты. Громоздкая и аляповатая печь с камином, атрибут одновременно кухни и системы теплоснабжения (печь бездействовала теперь, обед был приготовлен во дворе), в углу — корзины, мешки, свисающие с потолка гирлянды с чесноком, салом и иным съестным, стеллажи с расхожей кухонной утварью; деревянный пол, признак определенного статуса, да и расписная штукатурка, пусть и солидно щербатая, однако миленького когда-то, вероятно, розового тона. А картина вышивкой? Опушка леса и две всадницы с колчанами за спиной и притороченными к седлам трофеями, мирно, судя по всему, беседующие. Словом, нелепая смесь скромности и достатка.

За столом уже сидели двое мужчин. Папаша Рене, гладко выбритый мужчина под пятьдесят, с частыми и беспорядочными морщинами на лбу и щеках, с живым взглядом и роскошными волосами, печатью былой красоты. Месье Огюстен де Люс, местный интендант с несколько утраченными полномочиями, некогда субделегат, входивший в Палату правосудия, громоздкий человек с объемистым животом и волосатыми пальцами. Всякую попытку описания деталей лица нейтрализовал бугристый горизонтальный шрам на левой щеке, тонкой черточкой захвативший и нос. Расправившись с чечевичной похлебкой, приятели рвали дымящуюся индюшку.