Леонид Иванов - Леший

— Нет, я только ягодок поем, — заотнекивалась по-прежнему Лёлька, взяла чайную ложечку и начала есть с блюдца совсем не потерявшие вид крупные ягоды малины.

Пока бабы пробовали наливку, самовар вскипел и сердито начал пыхать, выдувать горячие клубы через неплотно сидящую с одной стороны крышку, позвякивать маленьким, похожим на крохотный церковный купол колпачком.

Ефросинья подбежала, сняла трубу, ополоснула кипятком заварной чайник, насыпала в него из сохранившейся с незапамятных времен железной коробочки из под индийского чая свежей заварки. Из берестяного ларчика добавила для здоровья травок, надела на трубу конфорку и поставила на неё заварник, подогреваемый снизу теплом горящих углей.

Пока заваривался чай, товарки допили содержимое стаканов и наполнили их снова. Их лица разрумянились, помолодели, и даже глубокие морщины, избороздившие щёки и лоб за годы работы на морозе и на ветру, будто бы немного разгладились.

Когда дошла очередь до чая с испечёнными утром пирогами, бабы уже были изрядно навеселе. И даже Лёлька, которая только ела пропитанные наливкой ягоды, захмелела не меньше своих товарок.

Ефросинья, не смотря на шумный протест подружек, ополоснула чашки и блюдечки, поставила их на полку, а на стол подала чистые и сухие из посудника, принесла самовар, устроила его на большой черный поднос с крупными красными цветами и стала разливать чай.

— Тебе, Аннушка, покрепче?

— А мне типерь уж всё равно, какой! Девки, я совсем захмелела! Как домой дойду?

— Дак и я с ягод-то совсем пьяная сижу, — самокритично заверила Лёлька. — Тебе-то, Аннушка, только лужайку перейти, а мне через поле добираться.

— Дак ты ночуй у меня, — пригласила Ефросинья. — Чо тибе дома-то делать? Не скотину и обряжать.

— Ой нет, девки, в гостях-то хорошо, а дома лучше. Уж добреду потихоньку.

Ефросинья отодвинула блюдце с недопитым чаем:

— А давайте, девки, споём! — И не дожидаясь ответа, затянула любимую. — По муромской дорожке стояли три сосны, со мной прошшалси милой до будушшой весны.

— Прошшалси со мной милый до будушшой весны, — подхватили товарки. — Он клялси и божилси одной лишь мною жить, на дальной на сторо-о-онке одну миня любить.

Удивительно похожи были судьбы этих подруг. Все они рано овдовели, и никуда их милые не уезжали, ни из каких дальних краёв не привозили красавиц-супостаток, а сгинули в родных краях совсем еще молодыми и полными сил. Ефросинья тоже, как Лёлька, нагуляла своего младшого, когда перевалило за сорок. И хоть в деревне все и про всё знали, Фроськина тайна так тайной и осталась. И на Евгена грешили было, да отмели эти предположения, потому что у него и дома, и на стороне только девки получались, а у Фроськи случился сын. И на Лешего думали, но парень рос с белыми, как ржаная солома волосами, а у Анемподиста даже к старости кое-где побитая сединой шевелюра была дегтярного цвета. Про других мужиков говаривали, но баба только отмахивалась, а досужие разговоры о предполагаемых леваках прерывались их жёнами, даже в мыслях не допускавшими от своих мужей такой вероломности.

У Аннушки муж сгинул в озере. Поехал сетки патровать да так и не вернулся. Лодку без вёсел потом нашли опрокинутой волнами, а рыбак бесследно пропал. В конце лета наткнулись мужики на разопревшие в воде останки какого-то утопленника, но был то Андрюха или смытый волной тобик-плотогон с буксируемой по озеру гонки, опознать было нельзя. Тобиков этих кажинное лето топло по несколько. Но похоронили останки честь по чести, и Аннушка за могилкой ухаживала старательно, хоть сердцем и не чувствовала близости с покойником. Но чувствовала или нет, а негоже быть вдовой без места на погосте, за которым не ухаживать. Да и на табличке на кресте написано было, что это муж ее покоится под аккуратным земляным холмиком.

Пока пели свою любимую, самовар шуметь снова перестал, а только время от времени попискивал еще теплившимися в трубе угольками.

— Я у ворот стояла, когда он проежжал,

Миня в толпе народа он взглядом отыскал.

Миня в толпе наро-о-ода он взгля-адом отыскал.

Увидел мои слё-о-озы, главу на грудь склонил,

Он по-онял — моё се-ердце навеки он сгубил.

— Ой, девки, што-то мы совсем раскисли, — заговорила Ефросинья. — А давайте для веселья ишшо по стаканчику.

— Нет-нет, — запротестовала Аннушка. — У миня ишо коза недоена. Обряжаться надо.

— Дак эть выливать жалко, а так всё одно прокиснет.

— Вон Лёльке налей, она ишо не пила и сидит трезвёхонька.