Мауро Корона - Двадцать веселых рассказов и один грустный

Так что если и есть на этих страницах по-настоящему весёлая история, то лишь двадцать первая – та, что должна была стать грустной. Может, это потому, что самое интересное – жить вопреки, хохотать во все горло, когда надо бы плакать.

Пусть это и называют безумием.

Эрто, 26 мая 2012, два часа ночи

К утру, когда пришло время резать свинью, забойщики были уже вдрызг пьяны. Всю ночь они, не сомкнув глаз, пили у тела погибшего товарища. На заре окоченевший труп, раздавленный рухнувшим стволом, оставили на столешнице, запалив по углам четыре свечи, а сами побрели на место. Их было восемь: Зуан-Волосач, Зуан-Огрызок, Кино Джант, Эрнесто Ростапита, Фульвио Сантамария (близнец Карло), Затворник и двое, чьи имена не стоит упоминания. Шёл снег. Точнее, валил – подобного снегопада и старожилы не припоминали. В такую погоду лучше сидеть себе дома. Вот только свинью всё равно нужно было забить. День заклания следует уважать, это святое: ни снег, ни дождь, ни ветер в расчёт не идут. Так говорил Затворник, урождённый Жан де Боно, брат Фирмина: своим прозвищем он был обязан тому, что весь год безвылазно просиживал дома и только в декабре месяце выходил, чтобы пустить свинье кровь. Любитель прихвастнуть своим статусом «официального забойщика», он явился, размахивая острым, как бритва, штыком, покачиваясь на ходу и бормоча что-то себе под нос. Оружие у него, разумеется, отобрали, пока не поранился.

– Хорошо сидит, – заметил Зуан-Волосач.

Затворник привалился к поленнице, выступавшей из-под навеса во дворе. Он сидел там, сунув руки в карманы, уже довольно долго, так что на шляпе успел вырасти сугроб. Кто-то скрутил папироску, прикурил и сунул ему в рот.

– Благодарю, – буркнул Затворник. От движения его губ папироса заходила вверх-вниз. Забойщик курил, по-прежнему не вынимая руки из карманов. Молча. Только разок прошипел: – Ножик верните.

– Попозжее, – ответил Зуан-Волосач, казавшийся трезвее остальных. – Ножик мы тебе вернём, но попозжее, а пока посиди чуток там, лады?

Под ругань и путаные команды, доносившиеся со всех сторон, они водрузили над огнём огромный котёл с водой и продолжили пить. На столе стояла здоровенная бутыль красного с краном сбоку, под который то и дело подставляли кружки. Вино лилось мощной струёй, давая багровую пену.

– Хватит пьянствовать, – сказал Зуан-Огрызок. – Пора уже её завалить.

– Ща завалим, – закивал Кино Джант, – завалим, не боись. Ох, а как бы я сеструху твою завалил...

Позади стола с бутылью помещался другой, побольше, куда свиную тушу водружали для потрошения и рубки. На нём рядком, по ранжиру, были выложены ножи, тесак и пила, чтобы вскрывать грудину. Из хлева периодически доносилось надсадное хрюканье. Несчастная тварь, если б она только знала! На том же большом столе лежала ещё блестящая металлическая труба сантиметров тридцати в длину, прикрытая тряпкой, – скотобойный «пистоль», профессиональный инструмент, бывший вооружением Ростапиты. Он представлял собой стальной цилиндр с подвижным поршнем и спусковым крючком снаружи. Холостой патрон двадцать второго калибра, взрываясь, загонял поршень в череп животного, и тот разлетался на куски – знай упирай ствол в кость и держи крепче. Эта штуковина, несмотря на название, не слишком похожая на пистолет, была гордостью Эрнесто Ростапиты. Он, и только он, занимался забоем скота. Следом подключался Затворник, который пускал своим штыком кровь и отрубал голову – всего раз в году, между первым декабря и Богоявлением. А после возвращался в свою берлогу, словно в остальные месяцы воздух был ему не нужен.

Откладывая по лире-другой, Ростапита наконец смог купить этот пистоль, который правильнее было бы назвать всеубойным, поскольку пару лет спустя с помощью этой штуки он угробил свою жену, хотя это уже другая история.

Пока же он им гордился и охотно предлагал свои услуги всем, кто в этом нуждался. За долю малую, само собой.

– Уж с трёх десятков забоев мне денежки принёс, – гордо заявлял он.

Обычно Ростапита отличался скрупулёзностью и профессиональной точностью, но в то утро он был не в лучших кондициях: как и остальные, всю ночь поминал покойника, предаваясь воспоминаниям и спиртному. Вот только взгляд его то и дело падал на прикрытый тряпкой инструмент.

– Моё, – ворчал он, – и в дело его пускаю только я.

Вода в котле постепенно закипала. Уровень вина в бутыли постепенно снижался.

– Пора, – объявил Сантамария.