Мауро Корона - Двадцать веселых рассказов и один грустный

И вот пришёл день испытания. Начинался ноябрь, и воздух покалывал нос, словно булавками. Сидеть под открытым небом было уже не так приятно, но большой костёр из лиственничных поленьев согревал и тела, и души. Как только образовалось достаточное количество пышущих жаром углей, Випако разровнял их лопатой и гордо поставил сверху своё хитроумное изобретение. Мы глядели во все глаза.

Присутствовали Оттавио, Сепин, Жиль, Ян де Паоль и Джильдо. Малыш, Мороз и Берто должны были подойти позже, по мере нарастания запахов и громкости голосов.

Чтобы понять, как эта штука работает, мы начали с цыплёнка-гриль, выбрав старую курицу, к тому времени уже ощипанную и почищенную. Випако насадил её на вертел и закрепил в направляющих. Потом вытащил из кухни удлинитель, вставил вилку, нажал кнопку на панели управления – и устройство начало вращаться. Нам и не снилось, что вертел можно не крутить самому. Великий Випако злорадно потирал руки, не ожидая, впрочем, от своего создания подвоха. Во времена Школы радиоэлектроники кое-каких приборов ещё не знали, так что ему и в голову не пришло поставить в двигатель нейтрализатор. Но Випако забыл, что когда-то этот мотор был частью стиральной машины, и в один прекрасный момент командоаппарат вдруг без предупреждения включил режим отжима. Шкив обезумел и завертелся, будто пропеллер. Нависший над углями агрегат заплясал тарантеллу. Курица, визжа, вращалась всё быстрее и быстрее, пока не лопнула и не сорвалась с вертела. Она просвистела, словно бумеранг, сперва задев угол дома, а после приземлившись где в глубине свежевыкошенного луга. Мы переглянулись: было совсем не смешно. Смех пришёл позже. Кто-то выругался. И лишь одно существо внимательно наблюдало за событиями, чтобы успеть воспользоваться последствиями. Это был Малыш. Огромным прыжком он катапультировался туда, где завершила свой полёт курица. Но Мороз оказался проворнее: опередив товарища, он вцепился в добычу зубами и скрылся в роще. Вот тогда-то все и расхохотались – все, кроме Випако, который тёр нос, будто собираясь заплакать, но не плакал: это был его способ справляться с жизненными неурядицами.

Бедняга Випако! Не так уж много ему оставалось. Он был добрым и находчивым, а если что делал, то на века. Выходец из глухой деревни, Випако хотел доказать, что у него тоже есть талант, да так и не смог: слишком часто ему не везло, а с невезением никакому таланту не сладить. Зато у него был дар: никогда не сдаваться, стоять на своём, всегда находить в себе силы и желание работать, даже когда другой бы давно повесил нос. Таким был Випако, великая, но простая душа!

Мама Олимпио Ривы, которого все называли Олли, синьора за семьдесят, сверх всякой меры баловавшая своего единственного ребёнка и потому вконец его испортившая, была женщиной весьма благочестивой и на редкость преданной Деве Марии. Кроме того, она была предана Господу Богу и всем святым без исключения – возможно, даже тем, которых изобретал Лежебока. Короче говоря, это была дама нерушимых принципов, уверенная в себе и крайне религиозная.

Перед Пасхой и Рождеством она впадала в сомнамбулическое состояние, наполненное лишь сосредоточенными молитвами, и не выходила из него целую неделю, а в последние несколько дней до святого праздника, даже если они приходились на субботу или воскресенье, вообще закрывалась в коконе молчания и медитации, прорваться сквозь который не удавалось никому. Сквернословия, вульгарности или, ещё хуже, разговоров о сексе она не терпела, раз и навсегда заклеймив их «скоромностями». Что уж говорить о богохульстве! Такое, как и «скоромности», не прощалось никому.

А вот её сын Олимпио, напротив, вырос вовсе не ханжой (возможно, из подсознательного желания стать для матери позором). Но, вечно пребывая на мели, он, чтобы не разочаровывать старушку и, главное, извлекать максимум преимуществ из её материнской привязанности, вынужден был притворяться полным веры и благочестия, до которых ему было как до Луны. Церковь он посещал с тем же усердием, с каким выискивал на обочинах автострад доступных женщин. Пьянство и ругань в мгновение ока сменялись молитвами и притворной трезвостью в зависимости от расстояния, отделявшего Олли от матери. Время от времени он исповедовался, покорно принимал святое причастие, и всё возвращалось на круги своя. Одно крохотное признание – и грешник становится невиннее младенца: тот по крайней мере отмечен печатью первородного греха, от которой избавится лишь после крещения.