Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

Собрав оружие и боеприпасы убитых немцев – карабин 98 k, МР-40, четыре подсумка с патронами, два штык-ножа и несколько гранат – и сделав еще несколько выстрелов в сторону убегающих солдат, члены группы поднялись на чердак, выбрались на крышу через люк. Пригнувшись, отряд цепочкой двинулся по скользким, круто наклоненным крышам. Марек поскользнулся, упал на спину и покатился по холодному железу, собирая снег полами своего черного бушлата, но его успел схватить не отходивший ни на шаг Отто, уцепившийся за край люка. Он подтянул к себе Марека и помог встать.

– Курва, мать фашистскую, сучонок… чуть не слетел…

Скрипач выдохнул, отер лоб и поднялся на ноги. Отто бросил взгляд на горящий дом, потом нашел глазами спину Эвы и продолжил путь, хватаясь за торчащие гвозди, углы кирпичей и деревянные перекладины. Столб дыма, пронизанный солнечным светом, приковывал к себе все взгляды, однако никто из идущих не рассчитывал дожить до завтрашнего дня и горе расставания с убитыми умеряла мысль о том, что разлука не будет долгой. Снизу доносились крики немцев.

Казалось, сиротливые крыши гетто вывели идущих в новое, непривычное измерение; они внушили Отто обманчивое ощущение безопасности. Война будто отступила и не могла до них дотянуться, но отдыхать было нельзя, и Отто торопился, поддерживая Эву под локоть и поглядывая время от времени на младшего брата, бредущего следом; Марек с жадностью всматривался в каждую крупицу мира, он чувствовал умиротворяющее дыхание зимы, наслаждался отсутствием грязи и трупов; в нем кипели злоба, жажда мести, но рядом с этими тяжелыми чувствами таилась и тихая радость свободного, гордого человека, сделавшего правильный выбор.

Наконец отряд добрался до своей цели – дома 44 на улице Мурановска. Бойцы спрыгивали в тепло раскрытого люка и зажимали под мышками раскрасневшиеся от мороза пальцы, изодранные обледенелой кровельной жестью, прилипающей и дерущей кожу. Изо рта поднимались клубы белого пара. Скрип ремней и тяжелый стук ботинок, шумное дыхание людей наполнили загудевший дом. Теперь можно было отдохнуть, перекусить и погреться. Выставив часовых, отряд отправил связных к другим группам «Дрора».

Смуглолицый Хаим сидел на табурете и потирал выросшую щетину; на голове поверх красной повязки блестела серая каска с рунами SS, снятая с убитого немца. С тех пор, как всю семью Хаима отправили в Треблинку, он стал еще мрачнее, в насмешливых глазах светилась нескрываемая ненависть. Ироничный острослов Хаим теперь почти все время молчал, казалось, он не желал разменивать свою ненависть на лишние слова и взращивал под сердцем настоящую бурю, готовую по первому его щелчку прорваться в мир. Хаим зажал карабин между коленями, вытянул промокшие от снега ноги и прикурил сигарету.

Рядом с ним примостился девятнадцатилетний щуплый юноша в круглых очочках – Ян Гольдберг, недоучившийся студент Медицинской академии. Он, как и Эва Новак, вызвался помогать сопротивлению в качестве санитара. На груди его висела защитного цвета сумка, за спиной торчал большой рюкзак с провизией. Убедившись, что никого не ранило, он достал из рюкзака две буханки хлеба и кусок сыру. Ловко орудуя перочинным ножом, юноша передавал по цепочке маленькие бутерброды, чтобы бойцы немного подкрепились.

Отто снова прокручивал в голове последние события, вспоминал каждого убитого немца и еврея. Лежа на сложенном вдвое пледе, он посмотрел на свое пальто с оторванными пуговицами – перед глазами промелькнул перхотный затылок и багровая лысина казненного Хейфеца, его вытянувшееся на веревке, раскачивающееся тело. Теперь шелест пуль зазвучал для архитектора по-новому, он больше не наблюдал войну со стороны, а находился в самой ее гуще. Он вдруг отчетливо осознал, что осталось жить считаные часы, в лучшем случае дни. Как будто опомнившись, Отто резко встал, подошел к Эве и взял ее за руку. Девушка с удивленной улыбкой посмотрела на возлюбленного, впервые при всех позволившего себе проявление нежности. Заглянув в его серьезные глаза, она поднялась и пошла следом за Отто в дальнюю пустую комнату.

Когда они оказались наедине, архитектор крепко обнял девушку:

– Я такой дурак, Эва… не сегодня завтра умрем, а я, как школьник, собственных чувств боюсь… Последние минуты проживаем, а я в равнодушие тебя заставляю играть… Прости подростка, идиота… Я такой нелепый в любви… я не умею просто, понимаешь? Не горел так никогда… Слышишь?