Николай Лобко - Варенька

— И никто ее не кидает, — возбужденно возразила Катя. — Я только прошу тебя присмотреть за ней, пока я устроюсь. Мне уже обещали помочь, надо только съездить и договориться. А неудачи нашей семейной жизни не от одной меня зависят, — с раздражением закончила она.

— Не тому я тебя учила, — вздохнула Ульяна Гавриловна.

— Ты, право, странно рассуждаешь, — обозлилась дочь. — Александр воспользовался переводом, собрал вещи и укатил на юг. Как же, молодой, многообещающий архитектор! Разве он может согласиться с чьим-то мнением, а тем более с мнением собственной жены? Что мне оставалось, на колени стать?

— Если нужно, можно и на колени, — внешне спокойно подтвердила мать.

— Ну, знаешь, — вспыхнула дочь. — Много чести!

— Это ради ребенка-то?

— А что ребенок? Сама воспитаю, сил хватит.

— Дура ты.

— То же самое от мужа не раз слышала.

— Да ты понимаешь, что вы девчонку осиротили? — рассердилась Ульяна Гавриловна. — По своей воле такое сделали. Воспользовались, что она слаба да мала, за себя заступиться не может. Стыд-то какой! Людьми ведь называетесь…

— Не я ее оставила. С Александра спрашивай.

— Оба вы хороши. Один — многообещающий, другая — с гонором. А разве так можно? В семье ведь всякое бывает: и густо, и пусто, и смех, и печаль. Не выхвалкой семья крепка, а согласием.

— У нас этого не получилось, — с горечью сказала Катя и, чтобы снова не разрыдаться, закусила губу.

На этот раз Ульяна Гавриловна промолчала. Она сердилась на дочь и в то же время жалела ее.

«Молодо-зелено! Придет время — спохватится, а весна-то уже и кончилась…»

Она подошла к кровати, посмотрела на внучку и смахнула со щеки слезу.

— Чем ты, бедненькая, виновата? — прошептала она. — Им что… Только б на своем поставить. А тебе расти, жить…

Варенька исподлобья посмотрела на бабушку и, не зная, как быть, несмело улыбнулась.

Счет своим годам Ульяна Гавриловна начала с конца прошлого века. В многодетной семье, где родители тщетно желали сына, она родилась девятой дочкой и потому была самой нелюбимой. В доме ею все командовали. Трудиться она начала раньше, нежели стала помнить себя. Вначале гусей пасла, затем поросят, а когда немного подросла, выполняла все работы, которые велись по дому.

Тринадцати лет отец отвел ее в город и, уплатив мастеру «за хлопоты», устроил на ткацкую фабрику.

— Одним ртом в доме меньше, — закончив сделку, облегченно вздохнул затрепанный и забитый вечной нуждой отец.

Наскоро перекрестив дочку, он торопливо зашагал в деревню, словно опасался, что его могут догнать и расторгнуть выгодную для него договоренность.

Работать на фабрике было нелегко. Всю смену Ульяне приходилось таскать на себе тяжелые куски товара. Заработок, который причитался за этот каторжный труд, администрация полностью удерживала за питание в фабричной столовой и за место на нарах, где разрешалось ночевать.

— Это еще что, — с горькой усмешкой говорили старые ткачихи. — Теперь твоего заработка хоть на расчет хватает, a до девятьсот пятого, чем дольше на хозяина спину гнули, тем больше ему должали.

Что произошло в городе шесть лет назад, Ульяна не знала. Слыхала, будто рабочие всех фабрик два с половиной месяца бастовали, но этим особенно не интересовалась. Она была довольна тем, что могла есть кусок хлеба, пусть даже черствого, но которым никто не попрекал. Единственно, о чем она мечтала, так это поскорее стать к станку. И это случилось гораздо раньше, нежели она рассчитывала.

Где-то началась война, и пошли с фабрик ткачи на фронт. Каждый день освобождались места у станков. Но они пустовали недолго. Уже в следующую смену к станкам являлись женщины с заплаканными глазами.

Порушницы задавали им один и тот же вопрос:

— Кого проводила?

Они отвечали неохотно:

— Мужа.

— Брата.

— Отца.

Ульяна, конечно, понимала, что означают такие ответы. Подражая старшим, вздыхала, но втайне радовалась и с нетерпением ждала, когда наконец и ей предложат, как она считала, настоящую работу, получив которую, человек сразу становился самостоятельным и независимым.

К концу третьего года работы на фабрике ей достались станки маленького, худого ткача, которого в цехе все звали Сычом. В его узком лице с выпуклыми глазами и хищно изогнутым носом действительно было что-то птичье. Он отличался тихим, покорным характером и не обижался на прозвище. Говорили, что у него большая семья и тяжело больная жена.