Диана Арбенина - Тильда [сборник]

Мне говорят: можно радоваться тому, что жив, даже если ты только начал собой историю СПИДа. Мне говорят: можно радоваться, что есть завтра, а я вообще-то не особо уверена, что оно есть. Но все же, может, прав Ходорковский про «праздник спорта», который не стоит отбирать у людей? Может, народ действительно хочет Олимпиаду? Жаль, спросить не у кого. Народ безмолвствует и едет кататься с гор во Францию. И я ставлю своих четырехлетних карапузов на лыжи и, выбирая им шлемы, лыжи и ботинки, шучу: вот оно, рождение будущего лыжного спорта! Вот он, первый день будущих чемпионов мира! И почему-то радуюсь. Искренне.

Ну что, пионеры, идем на спорт?

Здравствуйте.

Я не имею права к Вам обращаться, и мое придушенное приветствие уже за гранью приличий.

Здравствуйте.

Я не буду просить прощения, в конце концов, я ничего такого не сделала. Просто все, что происходит сейчас – еще одна моя капитуляция перед Вами и изумленное возмущение тех, кто знает нас, но ни о чем не догадывается. Для тех, кто знает, что мы дружны, и полагает, что мы всего лишь дружны. И Вы знаете, что я пишу о Вас, но смолчите. Я уверена, что после этого чудовищно-откровенного письма Вы не выдадите меня.

Я сгораю. Я Вас хочу. Я так сильно и так давно Вас хочу! Ну, право же, я давно не девочка и, черт возьми, я самая настоящая девочка. Когда Вы рядом, у меня холодные руки. Я не могу есть, когда мы оказываемся в одной компании. Когда мы в одной компании, я боюсь пить вино – нервы могут подвести, и мое вдруг опьяневшее «я» может не сдержаться и выдать себя.

Кружится голова, и тошнота в солнечном сплетении. Вот Вы оказываетесь недалеко, и я боюсь смотреть в Вашу сторону. Я и из-за этого громко делано смеюсь. Я на повышенных, чеканно-экзальтированно обсуждаю Киев, и Сочи, и Думу, и «Арктик Санрайз» и, чувствуя Ваш беглый заинтересованный взгляд, обмираю под футболкой. Я беру бутылку воды и не могу проглотить. Вода барахтается перед гортанью, и тут Вы проходите мимо и говорите: «Диана, добрый вечер», – и улыбаетесь, и идете дальше, а я уже труп, я утонула в глотке воды, я – Вирджиния Вульф в своем прощальном путешествии по реке.

Стулья – столы – кресла – диваны – Ваша одежда – запах людей – как пахнете Вы, как Вы – ошеломительно-дерзкий интерес – ТАМ пахнете. Меня знобит, выворачивает, я натыкаюсь на колья своих мыслей, я представляю Вас близко и подскакиваю на матрасе, будто дети на батуте.

Близость, близость, близость – желание близости – отвращение от мыслей о близости и опять желание близости. Я хочу Вас. Хочу к Вам. Хочу на Вас. Хочу под. Это невыносимо. Я пишу песню, я пою ее друзьям. Им нравится. Я закрываю глаза и пою ее Вам, я представляю, что Вы – это они. Наверное, это нечестно. Это извращение. Хотя почему, позвольте узнать? Мы – все до единого – заложники своих чувств. Не мы их придумали и не нам за них отвечать. Кто наделил нас страстью? Отдавал он себе отчет в том, какими будут последствия? Уверена, нет. Он так же, как мы, страдал от страсти, страдал и хотел. И все.

Я огромный кувшин с нежностью.

Нежность взбивается в масло. Масло взбивается в хлопья, хлопья в сметану, сметана в снег, снег в солнце, солнце в песок, песок забивается в горло – я хочу Вас. Я схожу с ума. Мне все равно, что будет дальше. Увы, мне правда, мне правда все равно. Я аморальна, похотлива, беззастенчива, и мне плевать на Вашу семью, на Ваших детей и глаза Вашей мамы. Одна ночь, всего одна ночь. Мне необходимо узнать Ваш вкус. Мне необходимо узнать, как пахнет Ваша макушка, и затылок, и шея, и подушечки пальцев, и как Вы кричите, и близко ресницы, и пергамент кожи, эти огромные глаза на изощренном, талантливо вылепленном лице. Мне необходимо увидеть, как рождаются в Вас слова, где они живут, скулами прочертить траекторию рождения Вашего голоса. Мне кажется, я знаю исходную точку Вашей красоты. Мне надо в этом убедиться. Мне необходимо убедиться в этом. Мне абсолютно все равно, что будет после нашей близости. После того, как всю ночь я буду целовать Вас наотмашь, и плечи будут гибче березовой коры. Не думайте, что я остановлюсь на этом, я дрянь, я хочу Вас. Все предельно ясно, четко до последовательности деталей. Я охочусь. Я сделаю все. Я сделаю все. Я охочусь на Вас. Я сделаю все. Простите меня. Простите. Боже мой, как стыдно, как стыдно. Я больна. Надо уехать. Надо заняться работой. Надо согнуть себя в бараний рог и так, капля за каплей, выдавливать из себя желтую слюду страсти. Я смогу. Я должна. Надо купить черное пальто и уехать. Улететь. Далеко. В чужую страну. Надолго. Навсегда. Прощайте. Мое тело висит на ребрах, моя шея висит на ребрах, мое сердце висит на ребрах. Какая пустота. Какая пустота. Какая пустота. Я невозвращенец. Мне нужно уехать. Я уезжаю. Я уехала. Кельн, Дюссельдорф, Берлин, Берген, Орегон, Чили, Корсика, Беркли, День благодарения, лимон, Ла Бока… Бесполезно. Всуньте мне нож в спину. Я хочу умереть. Я умерла. И был театр. И был театр. Конечно же, он был. По ролям, с буфетом, реверансами в гардеробе, громоподобным восклицанием «Диана, как мы рады вас видеть! Вы, оказывается, любите театр?», мольбами найти черный вход, побегом, брошенной, подаренной гардеробу курткой, я не умею убедительно врать – сразу начинаю заикаться и пропускать буквы в словах, красным лицом жены, белым лицом мужа, следами извести на моей содранной о стену ладони. Топ-топ-топ-топ-топ-топ-топ, и я обрушиваюсь грудью в пролеты лестниц, удивительным, не к месту, образом отмечая, как убоги и обшарпаны гримерки в самом важном питерском театре.