Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

– Ты видишь какие-нибудь личные жетоны?

– Нет, пол занесен песком. Но он цел. Это хорошо.

– А что ты еще видишь?

Нашлемная камера проникает глубже внутрь корпуса. Его дыхание. Предостережение Ламина: края у рваного железа острые. Патрис двигается неестественно медленно. Касается пола, поднятый смерч ила, Патрис берет что-то, поднимает – предмет блестит в свете его фонаря.

– Жетон! Личный жетон!

– Поднимайтесь. Время истекает.

Экран размыт, видимости нет, все замутил поднятый ил.

– Патрис! Надо подниматься!

– Погоди. Одну минуту.

Ил медленно оседает, и мы видим, что Патрис проник еще глубже. Он взволнованно кричит в микрофон:

– Ящик! Я вижу ящик!

Рука показывает на угловатый объект из металла, продолговатый, скособоченно зажатый между полом и каркасом сиденья.

– Он запаян, я вижу сварной шов. Но не могу до него дотянуться. Сука!

– Поднимайся!

От Патриса нет ответа. Только его дыхание.

– Минута прошла!

Голос Ламина становится требовательным:

– Патрис?

Мы ничего не видим во взбаламученном осадке; может, он пытается развернуться, может, за что-то зацепился. Сердце у меня бешено колотится.

– Патрис!

– Я застрял!

– Где?

– Не знаю. Ничего не видно.

Он в ловушке. Чем больше он двигается, тем больше ила поднимает и тем хуже ориентируется. Он чертыхается. Застрял в корпусе, проникнув глубже, чем было можно.

– Не шевелись. Я иду к тебе!

– Нет! Оставайся там!

Мы смотрим на часы. Им уже пора подняться.

– Можешь освободиться?

– Нет!

– Я вытащу тебя!

– Оставайся там!

Мы слышим учащенное дыхание обоих, но ничего не видим. Я боюсь думать, каково Патрису – ничего не видно, зажат в тесной трубе.

– Мы спускаемся!

Бенва и Филип бросаются к своей амуниции, лихорадочно надевают. Пока они погрузятся, пройдет много времени. Мы помогаем, натренированные, быстрые движения рук, полные баллоны, двойные мундштуки, никто не произносит ни слова. Все знают, насколько серьезно положение. Парни переходят на корму и спрыгивают в воду.

В рубке никого, некому управлять катером. Судно медленно дрейфует. К счастью, ветра нет. Бовензипен имеет представление об управлении катером не больше моего. Я чувствую себя брошенным ребенком, но насколько страшнее сейчас Патрису. По радио я заверяю его, что помощь уже близко, высчитываю, сколько времени им понадобится, – слишком много, и правду не говорю. Патрис борется с металлом, мы слышим его стоны, проклятия, слышим Ламина, который уже проник к нему, его спокойный голос, четкие указания, и Патрис, понимающий, что должен сейчас его слушаться.

Я таращусь на экран, но ничего не видно, кроме отсчета времени в углу. То, что я думаю, произнести нельзя. Голоса смолкают. Дыхание, они хотя бы еще дышат.

Внезапно я что-то засекаю на экране, наконец-то темнота проясняется, снова видны железки, провода, стенки. Ноги Патриса – должно быть, Ламин тянет его наружу. Голоса, преувеличенно спокойные и сосредоточенные, без малейшей паники, и вот камера покидает корпус самолета. Они снаружи.

– Они спускаются вам навстречу! – кричу я в микрофон.

Патрис и Ламин поднимаются – гораздо быстрее, чем допустимо. Достигнув глубины двадцать метров, они видят вторую пару. Плывут навстречу друг другу. Патриса больше не слышно. Даже его дыхания. Если кислород закончился, он сейчас теряет сознание. Мы этого не знаем. Потом видим руку перед камерой, пузырьки воздуха, протянутый мундштук. И после тишины, которая кажется бесконечной, наконец снова раздается его дыхание.

Я направляю надувную лодку к вынырнувшим. Четыре черные головы в воде. Втаскиваю Патриса на борт, руки у него вялые. Но он дышит. Теперь на счету каждая секунда, его жизнь висит на волоске. Скопившийся в крови азот смертоносен. Он что-то сует мне в руку. Личный жетон, который он вырвал из темноты.

На катере мы даем им подышать чистым кислородом. Патриса усадили на юте, я обнимаю его, а Филип держит мундштук. Больше мы ничего не можем для него сделать. Вот когда аукнулся недостаток денег – на барокамеру не хватило. На максимальной скорости мы несемся к порту, где уже ждет машина «скорой помощи».

В неоновом свете холла мы ждем врача. Больницы всюду в мире одинаковы. Это места ожидания. Появляется сицилийское семейство – с обернутыми фольгой кастрюлями и тарелками, с вином и белым хлебом. Потом приезжает из отеля супружеская пара Трибель и жена Митцлаффа. И с ними Жоэль. Мое удивление ее забавляет.