Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

– Где бы вы ни поселились, вы не должны жить в позоре. Вам надо пожениться.

Это было благословение. И даже если бы Ясмина никогда не призналась в этом, в ту минуту у нее камень упал с души. Без его согласия ей никогда не стать счастливой. Она бросилась Альберту на шею. Так бурно, что чуть не повалила отца. Альберт, пересилив себя, поцеловал ее в щеку, потом повернулся к Морицу, в глазах у него стояли слезы. Мориц не знал, были то слезы боли или растроганности. Альберт обнял его – одной рукой, но крепко, как сына. Может, и крепче. Жоэль испуганно заплакала. Ясмина наклонилась к ней и сказала:

– Мы выходим замуж за Мори́са.

Она подняла Жоэль и с нею на руках поцеловала Морица в губы. Жоэль засмеялась. Ей понравилось, пусть она и не понимала, что означает этот поцелуй – совершенно невозможный, прямо при Альберте, посреди людной улицы, он полностью изменил всю ее жизнь. Девочка потянулась к Морицу и тоже поцеловала его.

Мориц и Ясмина переписали свою судьбу, стоя с чемоданом, с ребенком на руках у главпочтамта Неаполя, посреди толпы, понятия не имея, где они будут сегодня ночевать. Ясмина знала лишь, чего она не хочет. Она не вернется домой, чтобы отпраздновать свадьбу, как предложил Альберт, – туда, где завистники и блюстители морали прожигали бы их злобными взглядами. Но и неженатыми Альберт не хотел их отпускать. Если уж ребенок рожден в позоре, если уж жених не еврей, пусть хотя бы свадебный ритуал придаст этой связи приличия, которые вернут в мир то, что сорвалось с петель. Ведь даже если они не возвратятся, разговоры никуда не денутся. И лишь официальный брак расставит все по местам. Comme il faut [122] Как и должно быть ( фр. ). .

– Я должен сменить веру? – спросил Мориц.

– Вы давно уже еврей. Загляните в свой паспорт.

Единственный способ пожениться, не возвращаясь в Тунис, лежал через местного раввина. А единственный раввин, который не станет пускаться в долгие расспросы и проверять новобрачных по списку членов общины, – тот, кто сам здесь временно.

Лагерь, куда их направили, располагался около Рима. Он тоже был переполнен, но в лагере имелся госпиталь, и слова Альберта «я врач» открыли перед ними двери. Кров и еду они должны были отрабатывать, поскольку денег у них больше не было. Регистрируясь как Signor e Signora Sarfati, Мориц впервые не чувствовал себя лжецом. Хотя это все еще была ложь. Но ощущалось как правда. Они сдали свои паспорта, и американский солдат опрыскал их с ног до головы средством от вшей.

Лишь очутившись внутри, на просторной территории, Мориц осознал, куда они попали. Этот лагерь был особым. Киностудия. Cinecittà, киногородок. Итальянский «Бабельсберг». Пять тысяч беженцев ночевали в огромных павильонах, которые Муссолини распорядился возвести, сознавая могущество кино. Мориц видел пропагандистские фильмы, снятые здесь. Сияние Римской империи, озаряющее новую Италию. И еще он видел дешевые комедии для народа, хлеб и зрелища, кино как оружие. Он очутился в самом сердце фашистской фабрики грез. Посреди того, что от нее осталось, бегали дети в опорках вместо обуви. На веревках сушилось дырявое белье, а женщины в платках, кожа да кости, помешивали варево в котлах на открытом огне. Там и сям валялись предметы реквизита из исторических фильмов про римлян. Разбитые бюсты, колонны из крашеного дерева, статуи римских богов – словно падшие ангелы. Когда они вошли в большой павильон, на воротах которого все еще имелась надпись «SILENZIO!», на них так и обрушились шум, вонь и массы людей со всего света, спрессованных во временных закутках. Стенки из картона и деревянных кулис разделяли загончики, в которых семьи спали прямо на полу, с занавеской вместо двери. На гвоздях висели брюки вперемешку с кастрюлями, тут же – кривоватая Мадонна с Иисусом на руках; пара стульев и стол – словно из другого мира, белое барокко, реквизит из костюмного фильма, – а на нем семисвечный подсвечник, наскоро сооруженный из деревяшек. Им выделили десять квадратных метров, три соломенных тюфяка между картонными стенками – и это было все. Рядом женщина прикрикнула на плачущего ребенка: «Перестань орать, а то мы тебя здесь оставим!»

Нет, здесь явно не то место, чтобы остаться. Это был зал ожидания между старой и новой родиной. Но вполне подходящее место, чтобы пожениться. Уже в первый день Альберт познакомился в лазарете с раввином из России, который на смеси французского с ивритом поведал, что как раз на прошлой неделе сочетал браком молодых людей, которые здесь и встретились. Раввин был старый, с вытатуированным номером на руке, еще слабый от перенесенного тифа. Его звали Рубен Тейтельбаум. Альберт навсегда запомнил его имя, потому что по всей медицинской логике старику давно следовало умереть, а он излучал энергичное, почти пугающее жизнелюбие.