Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

А потом все происходит просто. Мне так легко дается взять его руку, я даже не помню, кто из нас протянул ладонь первым. Все естественно и одновременно волнующе. Мы уже далеко не юные, а все как в первый раз.

Патрис поднимается и привлекает меня к себе, нежно, но решительно. Руки знают, что делать, губы сами находят друг друга. Я закрываю глаза. Патрис обхватывает меня за бедра и прижимает к столу. С крыши падает черепица, ветер завывает, и в голове у меня шумит. Что за история сейчас начинается и чем она закончится? Как долго я смогу отдаваться моменту, чувствам? В любой истории есть начало, финал и распределение по ролям. Но я не хочу сейчас ни о чем думать. Не хочу быть частью истории. Лишь течь, таять и светиться в темноте. Его кожа пахнет солнцем и солью, он берет меня, и я отдаюсь, я – лишь пульс, упоение и присутствие, ничего больше.

Когда я просыпаюсь, все ново. Снаружи тишина как в первый день, птица, часы на церкви, солнце в окно. Рядом спит Патрис. Его кожа касается моей, непривычно, но приятно. Я чувствую себя освобожденной, будто рухнули старые чары. Медленно встаю, открываю дверь, выхожу. Ветер стих, воздух влажен и свеж. Я оборачиваюсь и вижу, как Патрис потягивается, щурится на солнце. Он все тот же, но мы смотрим друг на друга иначе. Я больше не наблюдаю за ним. Я показываюсь ему. Мир изменчивый, и ни в чем нет уверенности, но я здесь.

Жоэль не задает вопросов. Она просто рада меня видеть. Рассказывать нечего – то, что произошло на острове, было, может быть, началом, а может, уже концом, как знать. Я не жалею, но и не цепляюсь, погружаясь в ожидания. Это просто есть – и все. Патрис выходит в море, ветер улегся, а мы с Жоэль идем к купальне. Усаживаемся на нашей веранде, и Жоэль в последний раз уводит меня по ту сторону моря…

Все думали, что с окончанием войны мир опять станет здоровым и целым. Но он распадался. Все, что когда-то держалось вместе, теперь сорвалось с якоря. Бездна не сомкнулась. Доверие не возвратилось. Человек уже взглянул на себя в зеркало и увидел там зверя.

Ясмина стояла на конце длинного пирса, скорее уже в море, а не у моря, и держала за руку Жоэль. Показывала ей на прибывающие корабли, поначалу едва различимые, но, войдя в бухту, выраставшие в гигантов. Ржавые, усталые и массивные, они проходили мимо. С палуб им махали солдаты. Жоэль радостно махала в ответ. У Ясмины иссякало терпение, ожидание давно обратилось в лихорадочную тревогу. Каждый день она смотрела, как корабль исторгает из своего чрева усталых мужчин, но только не его, и страх ее нарастал. К вечеру из домов неслось пение, Жоэль танцевала под окнами с другими детьми, а Ясмина молча стояла рядом. Бессмысленно было спрашивать прибывающих мужчин, не встречали ли они ее брата где-нибудь в Италии, а может, в Париже, а то и в Германии, – они бы только качали головой.

Ее время с Виктором остановилось, как сломанные часы, которые никто не мог починить. Скоро и Мори́са здесь не будет. Единственный, кому она еще доверяла. Мори́с, этот странный, молчаливый немец, который уже и немцем-то не был, да он и прежде им не был, ведь немцы – звери. Все говорили об этом, все видели снимки, кинохронику – все, но не Ясмина. Она не хотела видеть. Из страха узнать среди убитых Виктора. Нет, он жив, пока она верит в это. Ты должна сильно-сильно думать о папа́, говорила она дочери, и тогда он вернется! Только здесь, на пирсе, Ясмина отваживалась произнести это запретное слово: папа́. Дома папа́ был мужчиной в очках, с вечной газетой, на коленях которого Жоэль так любила сидеть, пока ее не сгоняли со словами, что папа́ болен.

Ясмина повернулась и посмотрела на белые дома Piccola Сицилии. Следы зимних штормов на отсыревших стенах, обшарпанные голубые ставни, играющие на пляже дети. Все казалось таким маленьким отсюда, таким далеким и неожиданно чужим. Дом, который защищал ее в детстве, теперь душил. Над переулками, где она прежде была свободной, теперь висела сеть из сотен глаз. Шепоток за ставнями, фальшивые улыбки, язвительные вопросы. Когда же, дескать, вернется твой возлюбленный. Месье Ален из Армии Свободной Франции, ага, ну-ну. Люди чуяли ложь, потому что она теряла силу, так на рынке узнают вчерашнюю рыбу по запаху.

Никто не знал точно, когда настроение изменилось. В какой-то момент во взглядах людей, когда Ясмина шла по улице, появилось нечто новое, не просто обычная тяга к пересудам и слухам. Что-то зловещее и мрачное, как будто они боялись встретиться глазами с Ясминой и заразиться от нее чем-то дурным. Отец загонял детей с улицы во двор, когда она шла мимо; мать больше не хотела, чтобы ее дети играли с Жоэль. И вскоре это добралось и до Сарфати. Сначала доброжелательные соседи предостерегали их насчет гуляющей молвы – разумеется, это неправда, что за ужасные выдумки, и кому только пришло в голову пустить такую сплетню? А потом пекарь начал замолкать, как только кто-то из Сарфати входил в его лавку, и лица начали отворачиваться на улицах, и первые бестактные вопросы.