Анаит Григорян - Поселок на реке Оредеж [litres]

– Мам… – еще раз позвал Костик и прислушался. Она не отвечала, хотя ночник над ее кроватью все еще горел и было слышно, как она перелистывает страницы. На чердаке снова послышалось тихое шуршание.

«Взять и сказать ей, правда, что там мыши, – подумал Костик. – И что один раз я видел мышь прямо посреди комнаты… или еще лучше, что нашел мышь в кровати… что она устроила гнездо под подушкой и что там были солома и мышиные катышки…»

Он стал наконец засыпать, и в полудреме ему казалось, что он разговаривает с мамой, рассказывает ей, как весело они с Комаровыми ходили на плотину, и какой у Комаровых дом, и что у них есть цепной пес в будке – огромный, черный и злой, что однажды этот пес чуть не загрыз мужика, пытавшегося залезть к Комаровым во двор – зачем вот только, что там во дворе у Комаровых делать, у них же не двор, а настоящий пустырь, и все заросло лебедой и крапивой, но зато у них есть две козы, и старшая Комарова умеет сама их доить… «А еще у них младший брат заболел, мам, его нужно к врачу в город и чтобы папа его посмотрел…», – то ли про себя, то ли очень тихо, уже совсем засыпая, пробормотал Костик, и это важное, что было забыто из-за обиды на Катьку и всех неприятностей прошедшего дня и вдруг вспомнилось, растаяло в накрывшем его сонном мареве, и мама наконец перестала листать свою книгу, щелкнула выключателем, и стало тихо-тихо, как никогда не бывает в городе.

В церкви было прохладно и пахло ладаном, воском и свежеструганными досками: на прошлой неделе приезжали мужики из Сусанино, присланные тамошним батюшкой, и меняли провалившийся пол в левом приделе. Отец Сергий пытался дать им в благодарность пару бутылок водки, они некоторое время помялись – видно было, что водку им взять хочется, но неудобно, и в конце концов один из них буркнул:

– Не надо, батюшка. Отец Алексий рассердится.

– Он что же у вас, такой строгий? – удивился Сергий.

– Не строгий, – отвечали сусанинские, – а так… за божье дело, говорит, плату брать не полагается.

– Так ведь отец Алексий не узнает, а Бог простит, – пожал плечами Сергий, и мужики, еще для порядку помявшись, взяли обе бутылки и еще большой пирог с капустой, испеченный Татьяной, и приговорили всё почти сразу, едва выйдя из церкви и спустившись с пригорка, а прощаясь, сказали, чтобы батюшка звал их, если что еще нужно будет починить.

Церковь была небольшой и стараниями поселковых верующих уютной: кто-то даже постелил в притворе принесенный из дома широкий лоскутный коврик и поставил в углу миску для ленивой церковной кошки Васьки. Отец Сергий несколько раз выносил кошкину миску на паперть, но ее заносили обратно, и в конце концов он махнул рукой и на миску, и на кошку, рассыпавшую из нее творог и фарш и спавшую на коврике, отчего угол его все время был покрыт свалявшейся в войлок шерстью. Комарова медленно прошла мимо двух старых свечных ящиков в среднюю часть церкви и остановилась, привыкая к полумраку. Бабка Нюра, бывшая уже глубокой старухой, когда Комарова была совсем маленькой, а Ленка даже еще не родилась, медленно ходила от иконы к иконе и собирала в жестяную коробку свечные огарки. Спина у нее была согнута чуть не пополам, поэтому бóльшую часть времени бабка Нюра смотрела в землю. Заметив Комарову, она сделала пару шагов ей навстречу, шаркая и с трудом переставляя отекшие ноги, потом остановилась и издали перекрестила ее дрожащей рукой.

– Здрасте, баб Нюра! Не знаете, где отец Сергий? – спросила Комарова в полный голос, но бабка Нюра на нее зашикала, прижимая к губам длинный костлявый палец, и тогда Комарова подошла ближе и повторила шепотом: – Батюшка где сейчас, не знаете?

– Что ты говоришь, доча? – скрипуче переспросила бабка Нюра. – Громче говори, бабушка не слышит, одна перепонка у бабушки, бабушку в войну контузило…

– Тьфу ты… – сквозь зубы цыкнула Комарова.

Комаровская бабка считала, что Нюрка насчет войны и контузии все врет, что всю войну она просидела со своим мужем в Новосибирске, там загуляла и в конце концов до того допекла своего благоверного, что он ударил ее по голове тяжелым хрустальным графином, да так неудачно, что у нее лопнула правая барабанная перепонка и она перестала слышать на правое ухо, а на левое просто оглохла со временем от старости. Глядя на бабку Нюру, даже по жаре закутанную в вязаную кофту и серый с прорехами платок, согнутую в три погибели, с мелко трясущейся головой, Комарова думала, как та могла загулять когда-то давным-давно в далеком Новосибирске, да еще так, чтобы получить за это графином по голове.