Герман Кант - Остановка в пути

Одного из французишек я знал, шахматиста с африканистым лицом. Когда так жутко закончился наш кроссвордный период, он все-таки уговорил меня потрудиться на него, стать его партнером, — партнером, правда, жалким и неполноценным, которому лишь дважды суждено было почетно продержаться с равным числом фигур до эндшпиля.

Играя в шахматы, француз-эсэсовец тоже не открывал рта, он не произносил ни словечка, только вздергивал вверх брови, когда я вот-вот уже должен был попасть под шах, а чтобы объявить мне мат, просто поднимался с корточек, если же он хотел сыграть со мной, то протягивал мне черную и белую пешки, но, уж если я собирался сделать особенно глупый ход, он поднимал палец и очень тихо говорил:

— Non.

Француза-эсэсовца я увидел за оградой среди нарядных солдат его прежней армии и, к великому удивлению, увидел, что он напористо в чем-то убеждает своих новых стражей, но я увидел и их глубочайшее презрение. Для этого вовсе не надо видеть лиц, достаточно видеть крепкие спины, которые обтягивает мундир, когда мускулистые руки скрещиваются на груди.

Но — презрение не исключает этой возможности — африканистый эсэсовец добился своего: в сопровождении двух солдат он вошел обратно в ворота и, подойдя к нашей колонне, бросил мне узелок, в который он завязал свои шахматы.

— Как же так? — пробормотал я. — Спасибо! — И хотел добавить: счастливо тебе! Но слова замерли у меня на губах, я увидел его жест — ребром ладони он полоснул себя по горлу. Его соотечественники вернули его к другим его соотечественникам, а потом все они влезли в грузовики и уехали.

Вот и у меня все-таки оказался багаж.

Но далеко нести мне тот узелок не пришлось. Наш путь из советского лагеря лежал в сторону города, длиною этот путь был в километр и привел нас на другую сторону шоссе. Там стояли два больших дома с бывшими конюшнями, и, когда мы к концу длинного дня поставили вокруг всей территории двойное ограждение, наш новый лагерь был готов.

Это был польский лагерь, комендантом был поляк, штатский, часовые были вооруженные поляки, тоже штатские, и мы были теперь в плену у поляков.

Я допустил ошибку, сказав, что я второй раз в плену у поляков, и еще одну, сказав, что не так уж это удивительно, ведь мы в конце-то концов в Польше.

Чему только люди не придают значение! Так, мои соседи настаивали на том, что они немецкие солдаты, в честном бою попали в плен к советским солдатам и потому их не имеют права вот так, за здорово живешь, запродавать сегодня полякам, а завтра, глядишь, готтентотам.

— Или даже французам, — сказал банкир.

Теперь ясно было, что я не единственный, кто допустил ошибку.

Но тема эта на первых порах еще не обрела решающей значимости, нас взволновала поначалу более животрепещущая: фольксдойче, польские немцы, собрались, видимо, забрать власть в этом лагере в свои руки. На другой стороне шоссе, на советской, они не играли никакой роли, быть может, русские считали их помесью поляков с немцами, а подобная помесь не слишком-то располагала к себе русских; но под польским началом обнаружилось, какое преимущество давало знание языка этой страны, и фольксдойче использовали это преимущество на все сто процентов.

Однако это только казалось, будто само собой разумеется, что лагерное начальство их поощряет, вообще-то поляки не слишком лестно отзывались о бывших близких соседях, зачастую будущих соглядатаях, и самые продувные фольксдойче ни единого словечка не роняли по-польски, если поблизости случался бело-красный конвоир.

И все же в этой крошечной державе на шоссе, ведущем в Пулавы, фольксдойче, кажется, собрались сколотить четвертое, наряду с русскими, поляками и имперскими немцами, сословие, только нового типа, а именно — господствующее. Они пролезли всюду, завладели кухней, оккупировали прачечную и, главное, поставили у ворот своего раздатчика. Не сказать, чтоб от него зависела наша жизнь или смерть, но вот достанется ли тебе чуть больше хлеба, а то еще помидор или огурец, очень и очень даже зависело от человека, который играл роль посредника между горожанами, бравшими помощников иной раз на почасовую работу, а иной раз и на целый день, и нами, голодными работягами.

Не прошло и двух-трех дней, как раздатчики, уже сколотившие свою группку, заставили одну из рабочих команд построить им некое подобие судейской вышки, какие бывают на теннисных кортах. Четыре ее опорных столба обили внизу досками, так что получился большой ящик, и все, кто возвращался с работы, где давали поесть, обязаны были положить в этот ящик свой взнос. А кто забывал сделать взнос, того очень скоро забывали и раздатчики.