Герман Кант - Остановка в пути

Не очень-то умно я поступил, сказав, что в наших краях стоят англичане; тут же нашлись такие, в чьих краях стояли русские, и не прошло минуты, как кто-то объявил: действительно, мол, утром одна машинка в футляре красного дерева показалась ему знакомой, а он живет в Фюрстенберге на Хафеле. Нетрудно догадаться, что в воцарившейся тишине каждый задумался над вопросом, не попадалась ли ему знакомая машинка и не сидит ли кто-то из его родных и знакомых теперь без швейной машинки.

Пуговичник обладал особым чутьем, знал, когда вставить словечко; точка в точку на стыке угрюмого молчания и угрюмой ругни он заявил:

— А все-таки, скажу я вам, довольно стыдно, что мы грузим наши собственные машинки, но это еще так-сяк, это же принудиловка. Одно я вам скажу: попадется мне в руки «миле», на которой жена сшила крестинное платье для нашей малышки и костюм для сына к конфирмации, или, скажем, найду машинку, которую сам продал, может, вдове Портновски, в кредит, она кормила восьмерых ребятишек с ее помощью, а может, сыну нашего соседа Карлхену Шлёфу, он подарил матери кабинетную, когда сдал экзамен на асессора, так в этом случае я считаю себя вправе сохранить на память от нее челнок.

Долго ему ждать не пришлось, вот уже один из двух силезских забойщиков спросил, где же найти этот челнок.

Брюнохрис показал нам где, показал, как этот челнок высвободить из ложа, и показал, что шлаковый отвал — самое верное место, чтобы упрятать эти детальки надолго.

— Да, — сказал он, — не думаю, чтоб в необъятной России так быстро нашлись подходящие запасные челноки. Вот когда вся необъятная Россия запоет: тетя Христа, тетя Христа, а машинка барахлиста! Нет, не так, у русских дам нет имени Христа, а так: тетя Настя, тетя Настя, где же у машинки части!

Успех он имел колоссальный, хотя наш хохот и навел конвоиров на мысль, что обеденный перерыв слишком затянулся.

Понятно, я без всякой охоты вспоминаю, что почти столько же челноков побросал в шлак, сколько перетаскал швейных машинок, но, когда меня просили сделать одолжение, я не смел думать о себе. Помню, однажды у меня мелькнула мысль: машинки-то вряд ли предназначены лично маршалу Сталину, — но я быстренько пресек подобные размышления и, сделав незначительное усилие, представил себе, как все было, когда чужеземные солдаты вошли в дом, чтобы отобрать у хозяйки ее швейную машинку.

А тетю Анну, подумал я, или тетю Риттер они тоже могли прихватить с собой, потому как мне казалось, что я видел этих женщин только за механизмами Айзе-е-ека Зингера.

От злости я выбился из черепашьего темпа, в котором мы двигались на разгрузке-погрузке, и догнал Гесснера, едва бредущего по гравию, хотя ему давали самые легкие модели. Он назвался директором банка, и если другие служащие его фирмы обладали такой же комплекцией, так они, верно, не меньше чем вшестером задвигали двери сейфа.

Я, правда, не очень-то верил в «директора»: тут, кто его знает почему, едва ли не каждый бухгалтер повышался в должности до прокуриста фирмы, мне с трудом верилось, что директор банка и вдруг — пехтура, но Гесснер был прелюбопытным типом и мне по душе.

Вежливый и сдержанный, как того требовало его сложение, он все же попал в барак дебоширов, и справедливо: тяжелой шайкой он сломал соседу в бане ребро, когда тот, хоть и нагишом, как сам Гесснер, стал теснить его, мешая мыться. Гесснер прилагал видимое старание, пытаясь усвоить грубый лагерный язык, но получалось это у него смешно, он даже такое обыденное слово, как «дерьмо», произносил с трудом.

Я пошел с ним, испугавшись, как бы он не грохнулся под тяжестью своей машинки, и, когда чуть было до этого не дошло, помог ему опустить ее наземь.

— Ну и чертовски же тяжелое это дерьмо, — простонал он и, не переводя духа, продолжал: — А операция с челноками — вот уж жидкое дерьмо, влезешь — не отмоешься. Застукают тебя на саботаже, парень, и башка долой полетит.

— Не застукают, — ответил я, — и ведь Брюнохрис прав, их же сперли.

— А мы каждую тетеньку на Украине осчастливили швейной машинкой, — буркнул он.

— Этого я не говорю; хоть сам при том не был, но знаю, что от нас ни курицу, ни валенок не укрыть было. И еще я знаю, что отец, приезжая в отпуск из Франции, вез багаж с вокзала на тележке.

— Так умножь отца на весь вермахт — в произведении получится уже море дерьма.

— Так ведь это же война, — запротестовал я.

— Ах вот как, а теперь у нас что, мир? Сейчас мертвые из земли восстанут, у калек отрастут ноги, дома позабудут, что полыхали, окопы и блиндажи заполнятся землей и зазеленеют, поля чудом заколосятся, лес вырастет по мановению волшебной палочки — ведь у нас мир. И ты веришь в эту дерьмовину?