Герман Кант - Остановка в пути

— Нет, — сказал я, и мне показалось, что я все-таки поплачусь за свою болтливость.

— Что нет?

— Мы не очень-то разговаривали, а о своей деятельности в Радогоще он ничего не рассказывал.

— Еще бы. Хотите узнать о ней?

— Ваш тон не предвещает ничего хорошего.

— А можно что-нибудь сказать о вас хорошее? Господин майор Лунденбройх чуточку помогать эсэсовцам со своим подразделением вермахта при поджоге Радогоща. Можно понять, они торопились. Две тысяча пятьсот заключенных не должны остаться в живых, когда придут польские и советские солдаты, вот майор Лунденбройх и помогать. Можете себе представлять, как бы это выглядело здесь, в Раковецкой, здесь все в огне, а за воротами стоит майор Лунденбройх с пулеметом?

— Лучше не надо, — сказал я и почувствовал дурноту. И хотя я уже догадывался, я спросил: — А где это было?

— Радогощ? Это тюрьма в Лодзи, известном вам под именем Лицманштадт.

— Я ее знаю, — сказал я.

— Ну вот вам и начало, — сказал он и открыл двери.

Это было начало. Еще одно. Одно из многих. И это был конец моих отношений с усталым поручиком.

Если при этом надо иметь в виду словесный или письменный обмен мнениями. Но если учесть воздействия, влияния, подтверждения доказательств или коррективы, так я по временам очень даже communicado с поручиком.

Но и он тоже будет меня помнить, считаю я. Я был человек, которого он не передал прокурору. Быть может, единственный. А это уже событие в его жизни, как событием бывает для человека, когда приходится писать биографию, чтобы получить место, которого ты вовсе не домогаешься.

Он не попрощался, и это соответствовало тому характеру отношений, какие сложились между нами. Он не здоровался со мной. Он не говорил «до свиданья» — это звучало бы цинично. Я полагаю, все обстояло куда проще. Он разговаривал со мной, потому что я слыл особенным немцем. Но уйти от него я мог потому, что был обыкновенным немцем. А с таковыми ему незачем разговаривать.

В годы, что мне суждено было прожить в Варшаве, я встречал людей, походивших в этом смысле на поручика.

Вот это все, что я хотел сказать о поручике, обо мне и других людях. Не знаю, о чем бы я мог еще рассказать. Или зачем, ведь продолжение моего рассказа уже давным-давно известно.

А что нужно было еще сказать мне в тюрьме Раковецкой, сказал дежурный с книгой регистрации. Ему все было обо мне известно, а что ему было неизвестно, он прочел в ордере, который оставил ему посланец прокурора, чтобы я мог покинуть тюрьму. В ордере стоял и номер, под которым я значился в списках. Я увидел, что тем временем они растянулись еще на парочку-другую страниц.

Дежурный был таким, какими бывают иной раз чиновники. Он напустил на себя важность. Он сравнивал ордер со страницей в книге, словно надеялся обнаружить расхождения.

Я спокойно ждал. Я стоял очень спокойно, не проронив ни звука. Даже дыхания моего слышно не было, да ведь я и не дышал. И ударов моего сердца слышно не было; я сдержал его.

Странно, но, несмотря на это, я все слышал. Мое имя — истинное. Дату моего рождения — истинную. Место моего рождения — истинное. Профессия и адрес, все истинное. И дату моего поступления в тюрьму — тоже истинную. А уж дата выхода поистине доставила мне радость.

Затем человек этот сказал два слова, одно из которых звучало как «адрес», после чего погрузился в оглушительное молчание.

В книге регистрации была одна пустая графа, а в ордере была какая-то пометка, которая вызвала у дежурного недоумение.

Значит, все-таки что-то неясно? Но что, ради всего святого, может быть неясного у Марка Нибура из Марне?

Однако дежурному что-то все-таки показалось настолько неясным, что он раза два-три с сомнением покачал головой. Я же, увидев это, едва не ослеп.

По прошествии некоторого времени, примерно тринадцати месяцев, дежурный преодолел свои сомнения и стал заносить в книгу предписание ордера.

Ему, как оказалось, следовало внести в регистрационную книгу мой будущий адрес, и адрес этот его так удивил, что он даже вслух повторял то, что выводило — наконец-то, наконец-то — его перо.

Тут я вновь бурно задышал, вновь бешено заколотилось мое сердце, я вновь прозрел и услышал и увидел, что он вписывает в книгу, кроме всего прочего: «Улица Генся». Теперь я знал, куда ведет мой путь. Теперь я знал, почему дежурный пришел в такое замешательство: он, видимо, считал, что там больше никто не живет.

Перевод Е. Витковского.