Игорь Шестков - Покажи мне дорогу в ад

Всякий раз, когда я хочу тебя утешить, мой дорогой друг, вспоминаю одну картинку из детства. Нарисовалась она в центре Москвы, на Кузнецком Мосту. В середине шестидесятых годов…

Слякотная была зима. Холодная, ветреная, с гнилыми оттепелями. Помню, все мечтали о крепком сухом морозце с солнышком. Но в городе было пасмурно и сыро, дул пронизывающий ветер, а с тяжелого пластилинового неба то и дело сыпалась колющая щеки снежная крупа вперемежку с острыми, ледяными капельками зимнего дождя. Москвичи обвиняли во всем недавно вырытые вокруг столицы водохранилища.

Шел я по Кузнецкому с моим отчимом, что-то мы хотели там купить канцелярское или книжное, не помню уже что. И вдруг видим, толпа небольшая собралась вокруг лежащего на грязной коричневой снежной каше мужчины с багрово-синим окровавленным лицом.

Зрители, как и полагается, в темных бесформенных пальто советского покроя, в мокрых кроликовых шапках с ушами, на мордасах — типичное совковое выражение, приличными словами вовсе не передаваемое.

Это чёё? Мертвый что-ля? Ну ни хуууя!!! Скутузило, бля, мужика по полной!

Все на лежащего уставились, как будто он бриллиантовый-самоцветный, но никто ничего не делал. Только один мужчина его ботинком пнул. Брезгливо так… отстраненно… мол, мне-то что? Мне — ничего. Лежи себе…

Скорую никто не вызвал. На женских лицах ни следа сострадания не видно, на мужских — только тупое удовлетворение. Удовольствие даже от чужого несчастья.

И вот вижу… сквозь толпу старушка какая-то сердобольная к лежащему пробивается. На голове — шляпка с потертой шелковой розочкой и синей вуалью, в руках — сумочка старомодная, глаза — добрые, подслеповатые, носик точеный, породистый, руки — в узеньких перчатках. Пробилась и давай пульс искать на его грязной лапе. Потом достала из сумочки цилиндрик валидола, свинтила ему крышечку и таблеточку в рот пострадавшему всунула… под язык.

Лежащий на асфальте поначалу и не отреагировал никак. Зрители подумали — и вправду помер. Закивали удовлетворенно. Но тут он шевельнул своим отекшим багровым веком и открыл ужасный правый глаз. Толпа охнула и затаила дыхание.

Глаз этот прошелся яростным взглядом по толпе зевак, быстро обнаружил сердобольную старушку и тут же налился кровью, как гребешок боевого петуха. Мне показалось, что глаз начал стрелять в старушку разрывными пулями.

Зашевелились и его опухшие синие губы. Так, как будто они не принадлежали своему владельцу, а действовали самостоятельно. Мы услышали что-то вроде: «Оша йу тарай жыка… траить хошш сско чка ука…»

Мой быстро соображающий отчим засмеялся первый.

А через полминуты гоготали все, а мужик на асфальте громко и вполне внятно хрипел: «Пошла нах, старая жидовка! Отравить хочешь русского человека, сука?!»

Лежащий выплюнул таблетку валидола и, несмотря на то, что был мертвецки пьян, ухитрился-таки лягнуть старушку нечистым своим ботинком в бок. После этого, как и был, лежа, достал из кармана пальто папиросу, всунул в угол рта, чиркнул спичкой и закурил.

А старушка схватилась за сердце… уронила сумочку и шляпку на грязный снег… розочка оторвалась и укатилась куда-то, вуалька сбилась неприятным клоком… ветер растрепал ее седые волосы… по морщинистым щекам покатились слезы.

Она подобрала шляпку и сумочку трясущейся рукой и, все еще держась за сердце и тихо постанывая, протиснулась через толпу и похромала в сторону Рождественки.

Толпа отреагировала на уход вуалевой старушки брезгливыми гримасами и злорадными восклицаниями.

Странная штука — воспоминания. Написал про лежащего на асфальте пьяного и про пожалевшую его старушку, — и тут же в голову против воли втиснулся другой, уже не мнимый, а настоящий покойник, лежащий на московском асфальте.

Случилось это уже в семидесятых, я был гордым студентом МГУ и быстро шел по улице Димитрова (ныне опять по-старинному — Большая Якиманка) от Октябрьской площади, мимо французского посольства к букинистическому магазину, что был на набережной, напротив Ударника, в доме, который снесли позже новые хозяева города. Не могу утверждать, что их предшественники, планировщики сталинско-брежневской Москвы, были лучше ельцинско-путинских — при них Москва потеряла половину своих романтических урбанических островков и украсилась тысячами уродливых коробок, но последние строят из себя русских патриотов, восстанавливают церкви, старые названия… но на самом деле являются такими же безмозглыми и наглыми варварами как и их предшественники — коммуняки… их город и Москвой-то назвать нельзя… столица паханата… Пуйловск… тьфу, тьфу на него тысячу раз!