Игорь Шестков - Покажи мне дорогу в ад

Через несколько лет я узнал от дяди, что Манана вышла замуж за австралийского профессора-историка, и живет с ним в Сиднее. Профессор этот долго стажировался в СССР, наверное шпионил, познакомился в какой-то компании с Сергеем Георгиевичем, тот сосватал за него дочь. Был он лет на двадцать пять лет старше Мананы, обладал прекрасным баритоном и пел по воскресеньям в пресвитерианской церкви.

В аспирантуру я после мехмата не пошел, диссертацию не защитил, карьеру не сделал. Наука опротивела мне еще в студенческие годы. Но деваться мне было некуда, и я проработал десять лет после МГУ младшим научным сотрудником.

Дядя мой не дожил до перестройки. Смерть его превратила нас, его родных, в обыкновенных смертных. Терять привилегии не легко, но мы все как-то справились.

Я эмигрировал в Германию за год до развала СССР. Позже побывал и в Лондоне и в Сан-Франциско. Походил по улицам этих городов, посмотрел, и перестал жалеть, что не попал сюда в юности.

Сергея Георгиевича убили в начале девяностых. Манана на его похороны не приехала.

Никто из пировавших тогда на даче начальников не дожил до сегодняшнего дня.

Шли мы… моя подруга Лили и я… по улице Кастаниен-штрассе в Берлине. Вечером. В апреле.

В гости направлялись, к старинным друзьям, госпоже Рисе и ее сожителю, искусствоведу, написавшему когда-то статью о моей фотовыставке. Госпожа Рисе любила устраивать домашние «тематические вечера». Сегодня нас должны были осчастливить рассказом о России и «русским ужином». Замечательно!

Шли мы медленно, не хотели являться раньше назначенного времени. Молчали.

А вокруг болтали и носились как падающие звезды в августе — озабоченные какими-то важными делами молодые люди. Студенты. Наверное, искали кафе, где капучино подешевле… или девочки поразвязнее… где можно получше отвязаться, оторваться и закумарить…

Подчеркнутая их учтивость по отношению к нам, двум хромающим в их беспокойной толпе клячам, освещала высокую гранитную стену между нашими мирами даже лучше, чем это бы сделало откровенное хамство. Да-да, их путь лежал в «стекло и бетон», в университеты, банки и могущественные корпорации по обе стороны Атлантики и Тихого океана, а наша скорбная дорога уводила нас все дальше и дальше, как беззубого Лао, в безводную пустыню старости.

О существовании этой, дополнительной ко всем другим преградам, размежёвывающим наш бедный мир, стены между старыми и молодыми, я конечно знал. Но одно дело знать, совсем другое — увидеть ее воочию или ощутить ее присутствие телесно. Именно это произошло со мной, когда я, в первый и последний раз пришел в гости к моей младшей дочери, не позвонив заранее. Мне долго не открывали, из квартиры не доносилось ни звука (умный бы ушел, но я как всегда был так занят нахлынувшими непонятно откуда мыслями, что этого многозначительного молчания не понял). Потом дочь открыла мне, пропустила меня в прихожую, и заявила холодно: «Папа, у меня гости!»

Слова эти были как будто выпилены из гранита.

Я все еще ничего не понимал… приоткрыл дверь в ее гостиную и заглянул внутрь. Там стоял длинный накрытый стол, за которым сидели человек двенадцать гостей. Лица их были скрыты одинаковыми неприятными масками. Все они молча смотрели на меня через узкие прорези на глазах сардонически улыбающихся паяцев.

Мне стало жутко, я закрыл дверь, кивнул дочери, погладил ее по плечу и ретировался. А когда вышел из ее дома… ощутил спиной холод оставшейся позади меня, и делающейся все выше и выше каменной стены… Стены, почти такой же высокой, как стена между богатыми и бедными.

Как раз перед поворотом на площадь Ционскирхплатц, я заметил стоящие у входа в дом с претензией на югенд-стиль — грязные сапоги на высоких сточенных каблуках. Трехцветные. Кожаные. С пряжкой и шпорами. Они стояли там так, как будто кто-то поставил их как… предупреждение… или напоминание.

Через пять минут подошли к дому наших знакомых… напротив церкви.

Позвонили… Нам ответили и открыли ворота. Прошли через арку во внутренний дворик. Когда звонили снизу в квартиру, я заметил, что перед подъездом на брусчатке стоят точно такие же сапоги, поблескивая пряжкой и шпорами, как там, на Кастаниенштрассе. И опять, как мягкий водяной удар в мозг, пришла мысль: «Это знак… Напоминание. Напоминание о чем? Кто носил такие сапоги? Ты? Нет. Терпеть не могу сапогов. С тех пор, как на картошке ноги ими стер до крови. Потому что не умел и не хотел портянки мотать. В носках ходил. И стер.