Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Они столпились возле него – дети всех наций Европы, двое мулатов из Новой Гранады, пятеро американцев и один александрийский еврей. Карбонарии, масоны, республиканцы, конституционалисты, идеалисты, авантюристы. Вояки, выпивохи, честолюбцы, мечтатели, любители древностей, читатели Эсхила и Плутарха, поклонники Байрона; каждый гонится за своим личным призраком, но при всех различиях, сойдясь вместе, они подают солдатам пример дисциплины и военной предприимчивости, которой греки лишены. Без них наш полк мало чем отличался бы от остальных греческих отрядов. Мои соплеменники ценят их, но не любят.

В Навплионе есть и филэллины иного сорта – это агенты тех коронованных особ, которые хотят видеть Грецию монархией с кем-нибудь из своих отпрысков на престоле. Они вечно интригуют друг против друга, но объединяются против полковника Карла Хлойдека; его с батальоном солдат прислал сюда главный филэллин Европы, баварский король Людвиг, помешавшийся на идее сделать своего сына, принца Оттона, королем эллинов. Хлойдек принимает к себе любого, кто согласен надеть баварский мундир. Жалованье его солдат несравнимо с теми грошами, что нам платит правительство.

Большинство наших волонтеров одеты в греческое платье: широкие штаны, рубаха, жилет с нашитыми в три ряда серебряными, если хватает средств, или оловянными пуговицами, круглая шапочка. На ногах – удобные при лазании по горам царуги на подошве из дубленой кожи. Костюм практичен и в сражении не привлекает внимание турок. Филэллины для них – желанный трофей, за их головы платят хорошие деньги, но я как врач могу позволить себе блузу и шляпу с полями от солнца без риска быть ими погубленным.

Мосцепанов носит жилет с пуговицами из неклейменого серебра, который ему подарил Цикурис, однако шапочке предпочитает фуражку, царугам – сапоги. Греческий престол, не существующий пока даже на бумаге, он зарезервировал за одним из русских великих князей, Константином Павловичем или Михаилом Павловичем, но это не мешает ему горько сокрушаться о сделанной промашке: дурак, мол, дуралей дурандасович, пошел к Фабье, а надо было – к Хлойдеку. Королевское жалованье и красота баварских мундиров томят его простую душу сожалением об упущенных возможностях.

“Афины пали, Акрополь осажден, – заговорил Фабье, когда все собрались около него. – В цитадели заперлись пятьсот греков, не считая местных жителей. Командуют капитан Гурас и лейтенант Макрияннис, но долго они не продержатся. Мы должны на день или хотя бы на несколько часов войти в Афины, испортить осадные орудия, захватить или взорвать запасы провианта и пороха. С нами пойдут горцы Караискакиса и ополченцы”, – добавил он, едва я успел подумать, что у нас пятьсот бойцов, а у Кутахьи – десять тысяч с конницей и артиллерией.

“А баварцы?” – спросил кто-то.

Фабье непристойным жестом выразил свое отношение к Хлойдеку и королю Людвигу заодно с принцем Оттоном, и продолжил: “Ополченцев две тысячи, у Караискакиса столько же. При внезапности диверсии можно рассчитывать на успех…”

Я покосился на Мосцепанова. Он слушал так, словно голосом Фабье с ним говорила его судьба.

“Десантируемся в Элевсине, – звенел этот голос. – Вступим в город, тут же Гурас и Макрияннис ударят туркам в тыл. Они будут предупреждены письмом. Отплываем в ночь на девятнадцатое…”

Фабье рвался доказать, что не напрасно увел полк из Афин. Похоже, этот план созрел у него после того, как принесли письмо от Макриянниса, и лишь пару часов назад был утвержден на военном совете в Навплионе. От возбуждения он пританцовывал на месте, как ребенок с переполненным мочевым пузырем.

В древности из Афин к Элевсину, к храму Деметры, вела священная дорога, по ней шествовали участники элевсинских мистерий. Мы пойдем по ней, думал я, вернее – над ней. Та дорога, если от нее что-то осталось, ушла под землю – подальше от нас, поближе к своим мертвецам.

Во времена, когда Харон был еще не владыкой царства мертвых, а простым перевозчиком, здесь совершались таинственные элевсинские мистерии. Ни один ученый не возьмет на себя смелость сказать, как именно они проходили, известно лишь, что это был праздник вечно умирающей и вечно воскресающей богини. На свидание с ней допускались только посвященные. Их тени встретят нас на руинах ее святилища, и я ничуть не удивлюсь, если в шуме лавровых ветвей и гуле моря услышу слова апостола Павла, сказанные о жизни будущей, но применимые и к Элладе по возвращении ее из долины смертной тени: “Сеется в тлении, восстает в нетлении, сеется в уничижении, восстает в славе, сеется в немощи, восстает в силе…”