Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Больше двух месяцев непогребенное тело государя пролежало в греческом Александровском монастыре. Лишь на исходе января, на катафалке, построенном на таганрогских верфях, четыре пары запряженных цугом лошадей в траурных попонах повезли его в Петербург. Лейб-кучер Илья Байков впервые на моей памяти сменил синий кафтан на черный. Всадники эскорта, весьма, надо сказать, скромного, тоже были в трауре, как и Еловский. Мы с ним холодно простились, и он последовал за государем в его последнем земном странствии.

Тарасов, дабы не спиться вконец, еще раньше отбыл домой, к жене, но мне пришлось остаться с Елизаветой Алексеевной. С ее здоровьем в зимнее время ей опасно было не только сопровождать мужа, но и трогаться с места. Дождавшись тепла, в апреле она выехала из Таганрога в Петербург, но не доехала даже до Москвы и скончалась в пути. Я еще успел получить известие о ее смерти, прежде чем с началом навигации отплыл в Навплион и поступил врачом в отряд Фабье. Вернее, это единственный в греческой армии регулярный полк. Зимой он стоял в Афинах, но с приближением к городу турецких войск Фабье перебазировал полк в Навплион, чтобы не погубить его в безнадежной осаде. Это произошло незадолго до моего приезда.

Мы не виделись пять лет и проговорили всю ночь. Фабье объяснил, почему не отвечал на мои письма. Причины не показались мне убедительными, но я его простил. На рассвете, когда после третьей или четвертой бутылки рецины, чей смоляной дух был для меня запахом родины, мы вышли в сад и, стоя плечом к плечу, в две струи орошали без того влажную от росы траву, я услышал от Фабье рассказ о прекрасной англичанке, хозяйке его сердца. При расставании, в память их любви и в залог новой встречи, она подарила ему клок своих лобковых волос.

Из-под ворота рубахи он вытянул и показал мне серебряный медальон в виде сердца, висевший на цепочке у него на груди вместо креста. Внутри лежал прощальный дар его возлюбленной. Я не стал говорить ему, что от таких женщин лучше держаться подальше.

Мы вернулись в дом. Не помню сейчас, в связи с чем Фабье пересказал мне услышанную от одного служившего в его полку серба историю о князе Милоше Обреновиче. Этот князь, заключив мирный договор с турками, приехал на двор к турецкому паше – и увидел, как янычары складывают в мешки отрезанные головы тех, кто мириться не захотел. “Смотри, князь, как бы с твоей головой не было того же”, – предостерег паша своего гостя. “Моя голова давно в мешке, – ответил ему Милош. – На плечах я ношу чужую”.

В ночном разговоре старых друзей после пятилетней разлуки такие истории просто так не рассказываются. Я приготовился выслушать продолжение, и оно не заставило себя ждать.

“В России, в Испании я не раз смотрел в глаза смерти, – договорил Фабье, – но оставался самим собой, а теперь голова у меня на плечах – не моя. Я словно бы умер, и в моей оболочке поселился другой человек. У него рождаются мысли, каких у меня сроду не бывало, и он делает такие вещи, за которые я прежний расстрелял бы его как преступника”.

“Роман окончен, начинается история России”, – сказал Меттерних, когда ему сообщили о смерти государя, однако в ином романе больше правды, чем в мемуарах или трудах историков.

“Он был не холоден и не горяч”, – так якобы в ближнем кругу отозвался о старшем брате государь Николай Павлович, – но сильная страсть, которую принято уважать независимо от того, с какой целью и на какие предметы она направлена, нередко скрывает под собой незатейливое желание кого-то сжить со света. За моим государем такого не водилось. Он был не из тех, у кого Евангелие всегда открывается на слове “меч”.

Он неизменно старался встать между крайностями, везде и во всём искал среднюю линию. Тем – а таких большинство, – кто не наделен тонкой душой и развитым чувством заложенной в природе вещей меры добра и зла, это казалось заурядным лицемерием. Протей – самое невинное из его прозвищ. Борющиеся партии не находили в нем ни твердого сторонника, ни откровенного противника, а в таких случаях у человека партии всегда наготове простые слова – двуличие, лицемерие, лукавство. Мнения партий закрепляются в книгах, написанных людьми партий, и повторяются историографами. Не в моих силах этому помешать.

В Петербурге народ толкует, будто царь не умер, а уплыл на корабле за море, вместо него похоронен некий солдат или лакей. На отпевании у Казанской Божьей Матери он лежал в открытом гробу и настолько не походил на самого себя, что подобные слухи не могли не возникнуть. Вблизи при взгляде на него создавалось впечатление, будто к телу приставлена чужая голова. Невозможно было поверить, что этот страшный старик с проступающим кое-где под слоем пудры эфиопским лицом – не кто иной, как всепресветлейший, державнейший Александр Благословенный.