Ричард Руссо: Непосредственный человек

А еще Джейкоб Роуз порылся в старых файлах и отыскал заявку на грант, которую мы с Лили написали почти десять лет назад, и, не спросив нашего разрешения, показал ее казначею. Идея была в том, что мы будем искать в Рэйлтоне и его окрестностях одаренных ребят из неблагополучных семей, в выпускных классах станем обеспечивать их университетскими учебниками и консультациями — при условии, что они будут учиться на пятерки. Теперь, когда Лили сделалась директором школы, эта идея обрела еще больший смысл, сказали нам. Рурк прослышал про эту затею, в том числе про то, что на первом этапе я буду преподавать часть времени (количество часов предстояло обсудить) в кампусе, часть времени в школе (также предстоит обсудить), и сразу же окрестил это типичной для семейства Деверо хренью, однако не выказал желания нам помешать.

А под конец — Венди, агент Рейчел, некогда и теперь снова мой агент, обратила мои пятнадцать минут экранной славы в возможность продать книгу. Осенью сатирические колонки из рубрики «Душа университета» в «Зеркале заднего вида» будут собраны и опубликованы известным издательством, которое подсунет их ничего не подозревающей публике под названием «Гусеубийца». На обложке будет моя фотография, где я сжимаю шею Финни (гуся, не человека) и поднимаю его напоказ перед телекамерами, а я должен написать для книги предисловие с изложением этих драматических событий, а также эссе об Уильяме Генри Деверо Старшем, которое я уже частично написал, — по словам Венди, это лучший мой текст, какой попадал ей в руки. Единственный несатирический текст, единственный, насколько я могу судить, без дурачества, и все же, на мой взгляд, место его в том же сборнике. Уильям Генри Деверо Старший, его жизнь и его труды, несомненно, воплощают дух нашей все более деморализующейся профессии. И это подводит меня к следующему пункту.

5. Как единственный ныне живущий Уильям Генри Деверо, я наконец-то существую сам по себе, но должен признать, смерть отца в середине июля потрясла меня больше, чем я ожидал. Уильям Генри Деверо Старший скончался тихо и безболезненно, сидя в любимом кресле для чтения, одетый как будто для кафедрального собрания — в твидовый пиджак, вельветовые брюки, оксфордскую рубашку, — он читал «Наш общий друг» [26] 26 Роман Чарлза Диккенса (1865), его последняя завершенная книга. и склонил голову на грудь. Мама думала, он читает, и занималась своими делами как можно тише, чтобы его не отвлечь. Но его уже невозможно было отвлечь — если такое когда-то было возможно.

Нам почти не о чем было разговаривать — вплоть до его смерти. Его признание в тот день, когда мы прогулялись в заброшенный парк аттракционов, — мол, он думает, что был несправедлив к Диккенсу, — осталось самым доверительным разговором между нами, и вряд ли наши отношения улучшились бы, если бы отец прожил дольше. В тот день я понял: одна из важнейших целей интеллектуальной утонченности — держать дистанцию между нами и наиболее пугающими истинами о нас самих, гложущими нас страхами. Тот Уильям Генри Деверо Старший, что вернулся в Рэйлтон с моей матерью и мистером Перти, все еще был способен на весь спектр человеческих эмоций, но после целой жизни, полной изощренных манипуляций, эти эмоции не имели никакой связи с реальностью. Они выстреливали наугад, внезапно, как взбрыки младенца, — настойчивые, но лишенные контекста, или, в случае моего отца, лишенные приемлемого контекста.

Подозреваю, что подобного состояния, хотя и не столь ярко выраженного, достигла и моя мать. Смерть отца, последовавшая так скоро после его возвращения, вопреки моим опасениям, не подкосила ее. На каком-то уровне она должна была чувствовать себя обманутой, жертвой космического розыгрыша, но, вместо того чтобы горевать о повторной утрате мужа, она будто с облегчением сбросила с плеч тяжелый груз долга. Словно после того, как в присутствии родных и друзей она принесла обет «Покуда смерть не разлучит нас», теперь она могла с чистой совестью утверждать, что свое слово сдержала. Вскоре после похорон мать сообщила, что взялась разбирать отцовские бумаги. Голос ее звучал почти что возбужденно, и это было, полагаю, ожидаемо. Вероятно, в своих текстах мой отец был интереснее и ярче, чем в жизни, больше походил на того мужчину, которого она когда-то знала, и возня с его бумагами стала для матери хоть малой, но компенсацией за упущенные десятилетия разговоров. Она всегда утверждала, что была идеальной спутницей жизни для отца и что, предав ее, он предал свое лучшее «я», — теперь же, читая его черновики, выписки и послания знаменитым коллегам, она могла укрепиться в этой вере.