Эбби Гривз - Игра в молчанку [litres]

В тот день я превзошел самого себя. Сам того не заметив, я превратился в специалиста по периоду Эдо [5] Период Эдо – период в истории Японии, время правления клана Токугава (1603–1868 гг.). . С умным видом я комментировал и тончайшую императорскую керамику той эпохи, и расписные шелковые ширмы, уцелевшие после падения Осакского за́мка [6] Замок в Осаке – пятиэтажный самурайский замок в городе Осака, который играл ключевую роль в японской истории конца XVI – начала XVII вв. . На ходу изобретая красочные подробности, я уповал лишь на то, что ты не слишком хорошо разбираешься в истории Японии и не сумеешь разоблачить мои выдумки, которые становились все невероятнее по мере того как росло мое желание доставить тебе удовольствие и сделать так, чтобы на твоем лице не гасли румянец и заинтересованная улыбка. Впервые в жизни я чувствовал себя уверенно. Я был спокоен и красноречив, я не лез за словом в карман и не испытывал обычного для меня желания быть или хотя бы выглядеть кем-то, кем я на самом деле не являлся. Причина подобной метаморфозы была очевидна: ты была рядом, ты была со мной и, похоже, ничуть не тяготилась моим обществом, что казалось мне невероятным и чудесным.

В последней витрине экспозиции были выставлены разнообразные шелковые веера, искусно, я бы даже сказал – изысканно раскрашенные и снабженные легкими бамбуковыми рукоятками, словно выточенными из пожелтевшей полупрозрачной кости. На столике рядом лежали современные, дешевые копии старинных шедевров, предназначавшиеся, главным образом, для школьников, которые могли, по желанию, либо обмахиваться ими, пробуя себя в роли японских леди, либо лупить ими друг друга по головам, пока учительница глядит в другую сторону.

Взяв один из вееров в руку, я прикрыл им подбородок и постарался придать своему лицу кокетливое выражение.

– Понравилась ли вашему императорскому величеству наша скромная выставка? – осведомился я игриво.

В ответ ты рассмеялась, закинув назад голову и демонстрируя мне прекрасную нежную шею, и я почувствовал себя на седьмом небе.

Наконец ты немного успокоилась и шагнула ко мне.

– Ты очень необычный человек, Фрэнк, – сказала ты. – Необычный и… и просто необыкновенный! – И, бросив по сторонам быстрый взгляд, ты отодвинула от моего лица дешевый бумажный веер и поцеловала в губы.

Именно тогда я понял, что люблю тебя, Мегс. С тех пор мое чувство с каждой минутой становилось только сильнее. Мне следовало бы признаться тебе еще тогда, но я не хотел торопиться. Мне казалось, что для признаний еще слишком рано. У нас впереди было достаточно времени, чтобы разобраться в наших чувствах как следует. Мне, в частности, еще только предстояло осознать, как глубоко ты проникла в мои плоть и кровь. Лишь сейчас, когда мы уже почти истратили отпущенный нам срок, я понял свою ошибку. И эту, и все остальные тоже… В последние шесть месяцев я не был ни твоим гидом, ни твоим самураем. Я сам сделал себя никем.

Прости меня, Мегс, если можешь.

Я не могу не думать о том, как сильно не понравилась бы Мэгги вся эта суета вокруг ее собственного неподвижного тела. Сама она могла часами возиться с каким-нибудь больным, но, когда дело касалось лично ее, Мэгги становилась решительной и твердой: она никому не хотела доставлять затруднения и быть обузой. Это даже не обсуждалось.

Когда в это утро я снова пришел в больницу, мне пришло в голову сосчитать, сколько медсестер то и дело заходит в палату, чтобы записать показания мониторов, проверить жизненно важные показатели или просто убедиться, что все идет как положено (Мэгги, впрочем, по-прежнему не шевелилась и ни на что не реагировала). Насчитав шесть сестер и санитарок, я, однако, перестал заниматься глупостями, решив, что мне лучше направить мое внимание на что-то более важное.

Начав «беседовать» с Мэгги, я не без удивления обнаружил, что у меня понемногу развязывается язык. Действительно понемногу, но прогресс был налицо. Я снова мог говорить откровенно. Да, я предпочитал выбирать приятные или, в крайнем случае, нейтральные темы, и тем не менее дело, пусть медленно, все-таки пошло́. Отчасти это можно было объяснить тем, что я оказался в каком-то смысле в безвыходном положении: вот больничная койка, на которой лежит мой самый дорогой человек, а вот я, который обязан находиться рядом, и от этого мне не уйти, не спрятаться. Я должен быть здесь – и нигде больше. Я больше не могу закрыться в своем кабинете, не могу зарыться в бумаги или уткнуться в кроссворд, не попытавшись перекинуть мостик через разделившую нас пропасть.