Борис Ямпольский - Ярмарка

Автор «Московской улицы» был человеком храбрым, так есть ли здесь противоречие? Этот феномен раскрыт в стихах Бродского о Жукове: «Смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою».

Трудно скрывать, что ненавидишь палаческий режим. Ямпольский говорил про собрания, куда вынужденно приходил: «Это помесь суда, панихиды и плахи». Он называл сталинского подручного Кагановича «пышным и жестоким фразером». Он написал про Суслова: «Чудовищное высокомерие временщика», и это значит, что он не принимал временность за вечность, знал: «откроются архивы, откроются доносы, все получит свою оценку». Это не смягчает его пессимизм: «Увы, прошло много веков жизни, но чему они научили? Очевидно, время, эта бесконечность опыта, которая могла бы, казалось, стать конденсированной мудростью, время не обладает способностью кого-нибудь чему-нибудь научить разумному. Все повторяется. И глупость, и тупость, и жестокость. Куриная слепота при ярком солнце». («Мысли после чтения одной статьи Андрея Платонова». )

Он был до конца предан своему искусству. Вот подслушал в новогодней очереди: «Дайте язык. Почему вы не даете язык? — Это бутафория. — Тогда дайте вот это заливное с крабом. — Это бутафория. — Ну вот эту индейку? — Это бутафория...» Вот списал с театральной афишки: «Оперетта «Улыбнись, Света», драма «Здравствуй, Катя». Вычитал в жалобной книге глазной больницы: «Двенадцать лет я был слепой, и вот в больнице сняли с глаз катаракту. Я стал зрячим. И что же я увидел в этой больнице? Безобразие. Вместо 3 кусков сахара дают 2».

И в каждой фразе его звук, акцент, его, как он сказал про Платонова, улавливаемая и неуловимая плазма.

Однажды я спросил о Гайдаре. Он мгновенно ответил: «Лакировщик номер один». Написал о Пришвине: «Он, как громадный лось, укрылся в лесу и питался почками».

Свои рассказы Ямпольский не датировал. (Не датированы они и в этой книге.) Его архив, если существует, неизвестно где. После того как у Василия Гроссмана арестовали рукопись романа, одинокий Борис Самойлович (горестный парадокс — родовой человек без семьи), заметая следы, панически пристраивал свои неопубликованные произведения разным лицам; дай Бог, чтобы всплыли, и — под его, а не под чужой фамилией. Неизвестно, где тысячи страниц рассказов, заметок, зарисовок этого соглядатая человеческого. Где три или даже четыре романа.

Будущим исследователям не позавидуешь. Что исследователи будут, сомневаться нельзя: уж очень значителен дар и весом вклад в литературу, покамест не осознанный нами.

Исследователи разберутся. Выяснят, кто на кого влиял и каким бы стал Ямпольский-новеллист, если бы, скажем, не «Темные аллеи». Для исследователей: том прозы Бунина, подаренный Борисом, у меня сохранился. Там есть его пометы — свидетельства пристального чтения.

Ямпольский благоговел перед Зощенко и Булгаковым.

Он дружил с Платоновым и Олешей.

Мне кажется, «Ярмарка» в родстве с лесковским «Левшой». С «Кола Брюньоном».

А больше всего он любил эхо собственного детства. И даже в генуэзском отеле мерещилась ему «Жмеринка 1913 года, узкие , дремучие коленчатые коридоры, пахнувшие нафталином, чесноком, клистирами, всеми постояльцами, их вирусами, их мукой, тоской и безысходностью метаний» («Отель «Коломбия»).

Автор французской биографии Гоголя Анри Труайя эффектно сказал, что Гоголь хотел быть Рафаэлем русской литературы, а оказался ее Босхом.

Заманчиво было бы назвать Ямпольского Босхом русского еврейства. Но все эти сравнения хромают, и каждый художник неповторим.

Борис Ямпольский умер после тяжелой болезни почек 28 декабря 1972 года в Москве. Похоронен на Востряковском кладбище.

«И когда мессия придет будить евреев, он поднимет меня и спросит: «Что это за еврей с улыбочкой — один на весь свет?» Но что я могу сделать, если нельзя согнать ее с лица».

Поклонимся художнику.

Владимир ПРИХОДЬКО

Я проснулся вдруг, как просыпаются только в детстве. Утренняя луна — серебряный рожок — бродила над местечком.

Где-то далеко-далеко беспрерывно стучал бондарь, будто набивал обруч на новый день.

Я весь еще во снах. Но надо мной стоит уже тетка, и у тетки моей, как у всех злых теток, — толстые красные щеки.

— Ну, — говорит она, — тебе, я думаю снились райские яблочки? Смотри, еще во сне крылышки вырастут и унесут тебя в окно...

Я был странным мальчиком. И спал тревожно. Даже драконы мне снились. Но я боялся рассказывать сны свой тетке. У тетки был реальный характер, и во сне она видела только окутанные паром блюда. Она даже уверяла, что во сне поправляется. «Но драконы? Как могут еврею сниться драконы? Это же польский сон!..»