Элена Ферранте: Незнакомая дочь

Поднялась невыразимая суматоха. Вновь прибывшим, очевидно, не понравилось, как расставлены зонтики. Муж Нины позвал Джино, пришел также и управляющий. Как я поняла, семейство и гости хотели расположиться все вместе, небольшим лагерем – лежаки, шезлонги, еда, дети, взрослые и приподнятое настроение. Оживленно жестикулируя, они показали в ту сторону, где сидела я – рядом со мной было два свободных зонтика; особенно старалась беременная женщина, которая, никого не дожидаясь, сама стала просить соседей перебраться немного подальше и переходила от одного зонтика к другому, совсем как в кинозале, когда кто-то просит тебя оказать любезность и пересесть на другое место, так что в результате весь ряд приходит в движение.

Возникла оживленная атмосфера. Те, кто купался, не жаждали выходить из воды и переезжать под другой зонтик, но маленькие и взрослые члены неаполитанского семейства взялись за дело с таким энтузиазмом, что в конце концов почти все едва ли не с охотой уступили им свое место.

Я открыла книгу, но мне не давали читать неприятные смешанные чувства, обострявшие восприятие звуков, цветов, запахов. Эти люди определенно раздражали меня. Я родилась и выросла в похожей среде, мои дяди, двоюродные братья и сестры, мой отец были такими же: они давили на вас своей сердечностью и радушием. Держались церемонно, были не в меру общительны, но любая их просьба звучала словно приказ, слегка смягченный притворным добродушием; если же они считали нужным, то не чурались грубых оскорблений и жестокости. Мать стыдилась плебейской натуры отца и его родственников, хотела отличаться от них и, живя в их мире, пыталась играть роль хорошо одетой благонравной синьоры. Но при первой же ссоре маска с нее слетала и она начинала вести себя ничем не лучше остальных – говорить на том же языке, проявлять такую же жестокость. Я наблюдала за ней с удивлением и разочарованием, обещала себе стать другой, но не такой другой, как она, а другой по-настоящему, и доказать ей, что надо было не пугать нас этими “вы никогда меня больше не увидите”, а или вправду измениться – или вправду не вернуться домой, бросив нас и уйдя навсегда. Как я страдала из-за нее и из-за себя самой, как мне было стыдно, что меня выносила и родила эта вечно недовольная особа! Подобные мысли среди поднявшейся на пляже кутерьмы усилили мое раздражение, поведение этих людей приводило меня в бешенство с легкой примесью тревоги.

Тем временем передвижения почему-то застопорились. Небольшое семейство иностранцев не захотело покидать свой зонтик, и беременной женщине не удалось убедить их, не понимавших ее языка. Следом за ней с ними попытались договориться дети, потом мрачный пожилой мужчина – бесполезно. Затем я заметила, что они заговорили с Джино, а тот посмотрел в мою сторону. Юноша-спасатель и беременная женщина направились ко мне как парламентеры.

Молодой человек смущенно указал на иностранцев – отца, мать и двоих маленьких сыновей. Он сказал, что они немцы, и спросил, не говорю ли я по-немецки, а если да, то не могу ли выступить в роли переводчика, – а женщина, подталкивая его в спину круглым голым животом, который поддерживала одной рукой, добавила на диалекте, что они ее не понимают и что хорошо бы объяснить им, что нужно просто переехать под другой зонтик, только и всего, потому как родственники и друзья хотят сидеть все вместе: у них праздник.

Я холодно кивнула Джино и отправилась на переговоры с немцами, которые оказались голландцами. Чувствуя на себе взгляд Нины, я говорила громко и спокойно. С первых же слов у меня непонятно почему появилось желание продемонстрировать свои знания, так что убеждала я иностранцев, наслаждаясь собственной речью. Глава семьи сразу согласился, воцарилось взаимопонимание, и между голландцами и неаполитанцами возник дух братства. Возвращаясь к себе под зонтик, я намеренно прошла рядом с Ниной и впервые рассмотрела ее вблизи. Она показалась мне не такой красивой, не такой молодой; депиляция в зоне бикини была сделана небрежно, у девочки, которую она держала на руках, глаза покраснели и слезились, а на лбу блестели крупные капли пота, кукла выглядела уродливой и грязной. Я вернулась на свое место, на вид совершенно спокойная, а на самом деле до крайности взвинченная.

Я снова попыталась читать, но безуспешно. Думала не о том, что сказала голландцам, а о тоне, каким говорила с ними. Подозревала, что невольно стала глашатаем этого деспотичного безумия, что перевела на другой язык наглое требование этих плебеев. Я разозлилась на неаполитанцев, на саму себя. Поэтому когда беременная женщина со страдальческой гримасой указала на меня, повернувшись к детям, к мужчинам, к Джино, и тот крикнул: “Синьора, вы ведь тоже согласны перебраться под другой зонтик, да?” – я мрачно, с вызовом ответила: “Мне и здесь хорошо. Извините, но у меня нет ни малейшего желания переезжать”.