Моника Саболо - Саммер

Перед глазами встает мать, вот она сидит в телестудии, сидит в слепящей пустоте. Я слышу ее слабый голос: «Какая мать может жить дальше, не зная… не зная, что случилось с ее ребенком… Это невозможно». Мне кажется, что стул, на котором она сидит, парит во Вселенной. Ее голос пронзает пространство, летит сквозь световые годы, не встречая препятствий, не порождая эха, мимо пылающих звезд и ледяных комет. Ее слова продолжают путешествовать сами собой в далеком космосе. Может, однажды они вернутся сюда, ворвутся метеоритом в атмосферу земли и попадут в ухо какому-нибудь прохожему где-нибудь на берегу моря или на трассе. Но этого пока что не произошло.

— Ваш отец неделями звонил сюда, кричал. Его выводила из себя некомпетентность полицейских, и тогда мой шеф доставал меня, но это уже другая история. Впрочем, вся эта великая суета быстро закончилась. Очень быстро, сразу после летних каникул. И потом мы о господине Васнере ничего не слышали.

Альваро Эбишер теребил свою ручку, крутил ее между пальцев, рассматривал с каким-то грустным удивлением.

— Так что, да, возникают вопросы. Тогда казалось, что ваша семья по-настоящему ее и не ищет.

— То есть вы ничего не расследовали? Бросили, потому что моя семья недостаточно настаивала на этом, так? Вы это пытаетесь мне сказать?

Он поднял глаза, ручка повисла в воздухе.

— Нет-нет, этого я не говорил.

Я слышу его тяжелое дыхание и что-то еще — кажется, где-то в кабинете вздыхает раненое голодное животное, — но вдруг понимаю, что звуки эти идут из моего горла.

— Конечно, мы ее искали.

Он посмотрел на меня, в его глазах была невыносимая боль:

— И мы ее нашли.

Он заговорил тише.

— Два года потратили, но нашли.

Он положил локти на стол и наклонился ко мне:

— Она не хотела, чтобы кто-нибудь знал, где она. Ее право. Она — совершеннолетняя, таков закон.

Я смотрел на Альваро Эбишера и не видел его: перед глазами мелькали годы, то лето, то зима, солнце над Женевским озером встает и заходит, время ускоряется, солнце становится яркой радугой, цвет ее постоянно меняется, облака несутся, как тени, растения появляются, расцветают, яркие, как тысячи воплей, потом сразу же умирают, съеживаются, рассыпаются в пыль; с ними вместе рассыпаюсь в пыль и я.

Альваро Эбишер резко вскочил — я смутно понимаю, что он по-прежнему ловкий и быстрый, и его жизненная сила велика, а я слабее дохлого мотылька, я хочу соскользнуть на пол и уснуть. Он кладет руку мне на плечо, и меня будто бьет током:

— Я принесу вам кофе.

Отсутствовал он секунду или час, не знаю, но, когда он вернулся, я уставился на его руки — они были где-то за горизонтом, но я не мог оторвать от них глаз, как будто никогда раньше не видел.

Альваро Эбишер поставил передо мной пластиковый стакан. Пакетик сахара оказался удивительно хрупким, просто облачком, заточенным в бумагу.

Инспектор сел на свое место, по пути случайно задев коленом мою руку. Я отодвинул стул, тот проехал по линолеуму с душераздирающим скрипом.

— И вы ничего не сказали? Потому что она не хотела? Вы нас бросили вот так? В неизвестности: жива она, мертва?

Мои слова срывались с губ маленькими огненными шариками, заряженными яростью, печалью и бессилием, они летали у нас над головами, сгорали и опадали пеплом. Мне оставалось только следить за их полетом, потому что больше ничего нельзя было поделать.

Альваро Эбишер поднял голову, словно заинтересовался чем-то над моей головой. Наверно, он ждал, пока я успокоюсь, ждал, что спадет напряжение — может, он каждый день сталкивается с чужим горем, болью и непониманием, сидит, скрестив руки, и мысленно отправляется в путешествие. Но вот он наклоняется ко мне, и взгляд его доброжелателен:

— Нет, Бенжамен. Сказал. Сказал твоим родителям. Отцу и матери. Вызвал их сюда, в полицейский участок, и сказал.

Он положил свою мощную ладонь мне на плечо, в его жесте была такая нежность, что сердце мое чуть не разорвалось на части; он продолжал говорить, а я мотал головой, как ребенок, которому сказали, что домой он не вернется никогда, и что его самого нет, что он сам себя выдумал.

— Мне очень жаль, Бенжамен. Я не знаю, почему они утаили правду от тебя. Совершенно не представляю. Но знал бы ты, сколько всего странного происходит на свете. Никогда не догадаешься, почему люди ведут себя так или эдак. Думаю, они и сами не знают. После стольких лет на службе все, что я могу сказать: человеческая натура — это чертова загадка. Единственное, на что можно опереться, это закон. Кажется, что закон может много чего, но на самом деле он действует на крошечной территории. В остальном же…