Игорь Шестков - Собрание рассказов в двух томах. Том 1. Мосгаз

Улыбнулась мне как солнышко и ушла.

Не тронули нас тогда, но через три месяца из комнаты выселили. Мать лежала в это время в больнице. Плеврит у нее был гнойный. Биба на фронте шоферил. А меня с братом сердобольные соседи приютили. Дядя Петя и тетя Нюра. Однажды, когда тети Нюры дома не было, дядя Петя меня невинности лишил. Не стращал, не бил. Уговорил. Пыхтел, пыхтел, да так и не кончил.

Господи, прости мне мои грехи, лишь бы дочь и муж здоровы были. Помоги, помоги, Заступница сирых! Переведи все их хвори на меня…

Проводы на пенсию. Похороны без гроба. Все будут так сладенько смотреть — как на покойника. Я покойник и есть. Забывать все стала. Вчера забыла Георгию галстук повязать, — так без галстука и поперся в совет. Ученый секретарь. На Аляску он поедет! Тут бы до работы без инфаркта доехать…

Обступят и в лоб целовать начнут. Сомов, Скребнев, Тух-манский, Фрошман, Удушкин… Профессора наши, жеребцы науки. Даже полумертвую боятся. Убили, выпроводили. Нет, будут жирными жопами юлить. Марина Петровна, вы наш лучший кадр, старейшая выпускница кафедры, третий наш доктор, автор классической монографии. А сами из нее главами крадут. И не ссылаются. Живую на куски растаскивают.

Даже консультантом не оставляют. У Удушкина руки затряслись, когда я про часы спросила. Чуть в истерику не впал. Семьдесят семь лет старику. Все настоящие мужики пять раз умереть успели. Этот живет и деньгу копит. А ведь еще студенткой меня знал. Подкатывался. Мариша, какая у вас фигурка точеная. Заходите, Зайра Айзековна в Кисловодске… Чайку бы попили… Коллекцию вам покажу. Опалы из Казахстана. Сам собирал. Медовые, оранжевые тона. Турмалины из Нуристана. Баснословные камни. Бразильские аквамарины. От нервных расстройств помогают. И белая рыбка есть.

Заливал, а глазами мне бедра ел. До сих пор слюни пускает. А на защите бросил мне единственный черный шар. Секретарша по секрету рассказала. Сверху лежал бюллетень.

Все заранее знаю. Фрошман будет заикаться, картавить и ручку целовать. На здоровье жаловаться. А он здоровее всех нас. Бегун на длинные дистанции. Услышит что-нибудь в полуха или подсмотрит в полглаза, а через неделю готовую статью несет. Мышка-Норушка. Сам с неба звезд не хватает, а чужую идею мгновенно раздраконит. И материал как свой представит. А язык — как у Тургенева. Ни ошибки, ни опечатки.

Хрячина подарит что-нибудь. Сувенир. Открывалку. Или пепельницу. Еще и гравировку сделает. Дорогой Марине от бывшей научной руководительницы. Или — победившей ученице от побежденной учительницы. Так и не простила мне мою докторскую. Георгия у меня отбить пыталась, выдра старая! В экспедиции, на Мертвой дороге… Я тогда, неизвестно как, дизентерию подхватила. В палатке отлеживалась. А она, доцент, студента кадрила. Подружки слышали. Товарищ Гуриели, правда ли, что вы княжеского рода? Расскажите про могилу царя Мириана.

Тухманский, профессор-нефтяник, туману напустит. Романс споет. Козловский наш. А душа у него — чернее нефти. Павликом Морозовым всю жизнь служит. Предупреждал меня знакомый университетский гэбэшник, бывший однокурсник, — держись от этого старика подальше. Он на тебя уже два раза стучал. Хорошо, что мне в руки попало.

Завкафедры Скребнев — в упор ненавидит. С ним легче. Не надо цацу благонамеренную из себя строить. Можно и зубы показать.

А Сомов, зам, будет как всегда за его спиной прятаться. Когда-нибудь он шефа подсидит. По глазам вижу.

Ненавидят они меня и боятся. Чуют, что могу несчастье накликать.

Помню, проходили мы на Воркуте производственную практику. Еще при Сталине. В забое, на глубине восемьсот метров. Залегание угольного пласта контролировали, выработку планировали по штрекам, помогали инженерам. Жарко было там нестерпимо. Душно и страшно. Одни зеки и охрана. Мы для зеков развлечением были. Они нас подкалывали, но не обижали. Другие важничали, а я нос от них не воротила. Разговаривала, если охрана разрешала, отправляла письма на волю.

Случилось так, что в одном забое два брата работали — Иван и Алексей, украинцы, из угнанных в Германию… Много их тогда в шахтах вкалывало. Не понимала я тогда ничего, дура. Думала, они предатели, полицаи. Старший — Иван, шальной мужик лет тридцати пяти, втюрился в меня без памяти. А младший брат его был вроде как юродивый или слабосильный. Про него говорили — в голод помешался. Хлеб у всех просил. Работать отбойным молотком он не мог. подносил что-то, а чаще — на корточках сидел и кудахтал. как петух, если охрана не видела. Иван его защищал, заботился о нем, пайку ему свою отдавал.