Димитр Коруджиев - Невидимый мир

— Я знала, какой я буду!

Взглянув на нее, я сухо сказал, что подобный случай описан у Августа Фореля. Впервые я увидел, как ее глаза, устремленные на меня, наливаются ненавистью. Она дернула меня за рукав:

— А ну постой немного, поговорим как люди. Значит, ты полагаешь, что я приписываю себе этот случай? Да твоего кретинского Фореля я вообще не читала!

Тогда я уже на самом деле спросил, чего, в сущности, ей от меня надо.

— А что может быть нужно нечистой силе? — расхохоталась она внезапно.

Она шагнула ко мне, но я поднял руку и остановил ее. Она снова взорвалась:

— Когда ты был робким зайчишкой, я тебя пощадила! Не могу себе этого простить!

Остальные мои коллеги не любили меня, но никто из них не посмел бы так разговаривать со мной. Моя предполагаемая воздержанность в личной жизни подавляла их, напоминая им о пороках, которые они старались скрыть. А в глазах, смотревших на меня сейчас, была только бесовская гордость. Ни один из нас не отвел взгляда.

— Ты, фарисей несчастный, — сказала она, — ты вынуждаешь людей испытывать стыд… ты мешаешь им жить… Знаешь, скольких мужчин я сделала счастливыми?

Я резко повернулся и пошел прочь, но она прилепилась ко мне и, не отставая ни на шаг, шептала:

— Я пройдусь еще немного с тобой, я тебя помучаю, ты же не человек, я знаю: крикнуть на улице, ударить женщину — ах, да разве можно, знаю я тебя, это все для недостойных, ты чудовище, чудовище, а не человек — я могу два часа идти вот так рядом и говорить с тобой, а ты меня даже не толкнешь, а меня и кнутом стегали, и чего только со мной не делали, но то были люди, люди… не чудовища, как ты…

Я снова перестал ее слушать. Я давно предполагал, что когда-нибудь с кем-нибудь у меня будет подобный разговор; я знал это уже два года. Я чувствовал себя недосягаемым. Если само мое существование — обида для того или иного, я не виноват. Разве я применяю насилие? Смешно… Смешно подвергаться нападению женщины, чьи побуждения меня не интересуют. Разве с обывательской точки зрения духовный мир моего одноклассника не представляется совершенно противоестественным? Однако я проникся к нему добрыми чувствами, поскольку уловил характер его исходных позиций.

— Постой! — крикнула она. — Постой… Ты перехитрил меня, ты не слушаешь! Обернись, я скажу тебе только два слова и уйду…

Я остановился, спокойно повернулся к ней. Наши взгляды снова встретились.

— Ты думаешь, что ты выше меня, — прошипела она, — думаешь, что ты в небесах, а я в грязи… Не понимаешь, что мы равны, равны…

Она снова расхохоталась. Все у нее повторялось — свистящий шепот и этот смех.

— Твой аскетизм не менее безнравствен, чем то, что делаю я! Мы оба живем неестественно! Ладно, мы оба чудовища!

Смех ее сделался истеричным. Прохожие стали оборачиваться. Захлебываясь смехом, она пошла прочь. Уловила ли она, что я на секунду дрогнул? Почувствовала ли, что я смотрю ей вслед, — раньше, чем это почувствовал я?

Я взял со стеллажа книгу и перелистал несколько страниц. Прочел только одно предложение: «С тех пор он увидел много новых пейзажей». Поставил книгу обратно и подошел к окну. Послеполуденное солнце… Прищурившись, я смотрел на него и думал о том, что явления жизни проходят мимо меня кучно — как слепые полки — и что спустя какое-то время мой разум осветит их еще сильнее. Я уже знал, куда становиться, чтобы меня не толкали и не тащили за собой.

Я отошел от окна, таким состояниям я не позволял владеть собой слишком долго. Мне было над чем поработать в следующие часы. Я систематизировал свои упущения со вчерашнего дня до этой минуты…

Плохая ориентировка в городке, когда мы с сыном искали Дом культуры.

Пошлые мужские взгляды, которые я бросил на двух женщин — перед Домом культуры и перед автостанцией.

Легкое и необъяснимое беспокойство.

Пристрастность, проявленная в случае с матерью и вышедшая за границы роли, которую я играл по отношению к сыну.

К этому я прибавил слуховые галлюцинации утренней больной, мои колебания в их оценке.

Прибавил и взгляд, которым я чуть ли не пытался задержать особу, пришедшую из тьмы.

Перечисление моих промахов не напугало меня. Не была ли жизнь постоянным испытанием достигнутого? И разве моя система отношения к ней не дойдет до полного совершенства лишь в последние часы моего существования, во встрече со смертью как равного с равным; ибо, лишь став идеальным, я мог бы дружески пожать руку этой идеальной вечности. И, перешагнув порог, мог бы сказать спокойно: «Да, здесь действительно ничто не похоже на то».