Во время нашей последней беседы, госпожа Шепер попросила меня перевести на немецкий надпись на плакате, который держала миловидная славяночка на фотографии в Шпигеле: Мы готовы даже сдохнуть, чтобы Путину помочь.
Я перевел, но она мне не поверила.
Сегодня одиннадцатое, четверг. Надо ехать в Веддинг. На три часа назначено.
Жарко. Двадцать восемь градусов. Парит. Где-то грозы идут. А в Берлине только духота. Засуха. Вся трава высохла.
Чуть не полчаса решал, какие штаны надеть — короткие или длинные. Решил надеть средние. В них все-таки полегче. Задувает немного под брюки.
А футболку какую напялить? Черная — выглядит солидно, но Солнце до смерти запечёт. В светло-зеленой легче, но в ней я на курортника похож. Еще не хватает соломенную шляпу надеть или ласты с маской… Чертов Дратог может подумать, что я над ним издеваюсь. Напишет в заключении что-то не то. А что «не то»? Не знаю. Врачей с детства побаиваюсь. Они бо-бо делают.
Надел серую фирменную футболку, бежевые брюки, кепку песочного света, такие же туфли на толстой подошве и отправился.
Не успел на улицу выйти, как начались странности.
Откуда ни возьмись — порыв ветра. Холодного. Ноябрьского!
Я, сам не знаю почему, побежал. Задохнулся. Потемнело в глазах, как перед обмороком. Откуда-то сбоку послышалось резкое: Хальт!
Но никто ко мне не подбежал. За руки не схватил, не выстрелил.
Улица была тиха. Ни ветерка, ни дуновения.
Солнце въедалось жаром в бетон, жгло руки, слепило глаза. Над головой — опаловое марево. Воздух плавился и слоился над горячим асфальтом. Фата-морганы над дорогами висели.
На углу нашего дома, у прохода, под огромным тополем, там, где обычно вьетнамец томился, член банды, промышляющей продажей скверных сигарет-подделок — стоял кто-то другой. Я разглядел его, подойдя поближе. Узнал.
Это был До до!
Едва ли не самый колоритный персонаж Шульца.
Горбоносый, с густыми черными бровями и усиками…
Нижняя губа капризно вздернута, большие, выразительные, но лишенные глубины глаза, смотрят печально… темный котелок, пальто с плисовым воротником, трость с медным набалдашником. Только из его хорошо выглаженных, со стрелкой, узких брюк вылезали не ноги в изящных узких ботинках, а покрытые струпьями птичьи лапы с неприятными когтистыми пальцами.
Додо кивнул мне, как кивают старым знакомым, и сказал по-немецки:
— Ну что, Гоша, поиграем в салочки? Держу пари на трех попугаев, что вы меня не догоните.
Очертил, не дождавшись ответа, синим мелком вокруг нас круг на асфальте, отбросил в сторону тросточку и котелок и побежал как страус.
Он бегал… внутри круга. Хаотично меняя направление. Потом вдруг остановился, забил локтями по бокам, как курица крыльями, осалил меня и прокудахтал: Салочка, салочка, дай колбаски, дай колбаски! Я выиграл, хочу призы! Только не вздумайте совать мне цукаты и наперстки, я хочу кубок из обсидиана с гербом и серебряные ложки!
Тут я заметил, что он не только ужасно похож на птицу. Он и был птицей. Большой странной черной птицей. С могучим клювом. И смотрел он на меня огромными круглыми глазами изумрудного цвета.
Да что это я говорю? Додо не был птицей! Даже чучелом не был. Он был вьетнамцем, стоящем на стрёме. А я почему-то держал его за руку. Вьетнамец весь сжался, побагровел от возмущения… готовился видимо к бою… но я отпустил его, извинился и отошел.
— Хальт! Штеен бляйбен!
Опять этот ужасный злобный голос. Или уже два?
Я побежал. Страх подгонял меня.
В спину мне дул ледяной ноябрьский ветер. Сзади себя я слышал цокот подков на сапогах моих преследователей.
Сам не знаю, как очутился в трамвае. В голове у меня как будто гремел гром… перед глазами плясали три попугая с серебряными ложками в клювах. Выглянул в окно, в надежде увидеть ИХ. но никого не увидел. Улица, ведущая от трамвайной остановки до моего подъезда была пуста. Только вьетнамец все еще маячил под тополем. Что-то беззвучно кричал в свой мобильник и жестикулировал. Видимо, рассказывал своим товарищам про бежевого толстяка, который ни с того, ни с сего схватил его за руку.
В трамвае все было как обычно. Кондиционеры источали прохладу. Электронные табло исправно показывали остановки. Свободных мест было много. Хмурая марцанская публика ехала в центр Берлина. По делам, за покупками или просто пошататься по городу.
Три приблатненных паренька явно не голубых кровей разговаривали между собой на русском языке. До меня доносилось только: бля-бля-бля. Выражение лиц пареньков было такое, как будто они собираются кого-нибудь убить и расчленить тело.
Читать дальше