Игорь Шестков - Приложение к собранию рассказов в двух томах. Том 3. Пациент 35

Когда мы ее допили, я почувствовал, что сильно опьянел.

Ох, не пропасть бы…

Черные курицы бегали перед глазами.

Менуэт играл.

Сам не знаю, как это получилось… встал… подошел к Белле Марковне… обнял ее и присосался ребяческим поцелуем к ее губам…

Она меня не оттолкнула.

Обняла.

Через несколько минут я сам отпрянул от нее… потому что вдруг осознал, что целуюсь с пожилым мужчиной. Голый, в постели.

И я тоже был стариком. Руки покрыты пигментными пятнами. Ноги высохли и посинели. Живот отвис. Одышка. Господи. что происходит?

Комната, в которой стояла кровать, никак не походила на комнату московской пятиэтажки.

Шелк на стенах и потолке.

Рыцарь с алебардой в углу.

Темные портреты неизвестных мне вельмож.

Пианола.

Как только я посмотрел на нее, она заиграла менуэт. Опять чертов менуэт!

А стоящий рядом с ней румын заскрипел на скрипке. Румын…

В воздухе запорхали ночные бабочки.

Повеяло сыростью.

Запахло шоколадом.

Вельможи на портретах начали кланяться, а рыцарь попытался сделать несколько шагов, но упал и разлетелся на куски.

Я посмотрел в лицо обнимавшему меня мужчине. Кто это? Папа?

Дедушка?

Учитель истории?

Умерший друг?

Поражаясь себе, ощутил страшное влечение к этому существу, нежно целовавшему меня… морщинистому… лысому… с дряблыми висячими грудями.

Целовал его соски… ласкал член…

Как долго? Не знаю.

Неожиданно услышал звонкий женский смех.

— Очнитесь, очнитесь же наконец, молодой человек, извините, я только хотела немножко с вами поиграть… Наказать вас за простительную дерзость. Освободить ваше — хи-хи-хи — бессознательное…

Я все еще сидел на стуле за шестигранным столом. Напротив меня восседала Белла Марковна и снисходительно смотрела на меня.

Большой палец моей правой руки… был у меня во рту. И я сосал его и ласкал языком его шершавую соленую подушечку.

Из зрительского зала, находящегося позади нас, послышался вялый аплодисмент.

Что было дальше, я не помню. Пережил что-то вроде блэкаута.

Пришел в себя в вагоне метро. Где-то у Киевской радиальной.

Перед глазами — черно, в душе пусто. Противно немного. Как будто по затылку чем-то тяжелым ударили. Вроде и не больно, но муторно. Постепенно сознание возвратилось…

Вышел на остановке и, сам не знаю зачем, начал смотреть на эти идиотские фрески на стенах. Машинально.

Остановился у одной. В середине стоит сдобный такой седоусый дед в фуражке и мундире… с медалями. Рожа у него удивительно тупая. «Народная».

Тупой… и немножко на Сталина смахивает, как и все старики на сталинских фресках…

А слева и справа от него изображены — молодой шахтер с отбойным молотком и пацан из ремеслухи с книжкой в руке. Вроде как этот дед передает эстафету молодому поколению. Работайте дальше, мол… Всю жизнь. Получите ордена и медали. Как я.

Все это на золотом фоне. Такая советская картинка-агитка.

Смотрю я на нее, снизу-вверх, понятное дело, и вижу, как этот поганый дед с усами голову свою поворачивает, опускает и на меня смотрит. А рожа у него, уже не ветеранская, а сталинская.

И Сталин этот улыбается мне со стены…

Вот… подмигнул даже… гадливо так… и рукой поманил меня в фреску… входи, мол.

И я — как акробат — прямо по воздуху… медленно-медленно к нему полетел.

В воздухе все представлял себя сзади женщиной. Теперь уже точно знал, какой…

Надеждой Аллилуевой!

Сталин обнял меня за талию и потащил в золотую шелковую жуть…

Пахло от него, как и полагается, табаком папирос Герцеговина Флор и вином Киндзмараули. И еще давно немытыми ногами. Рябая его морда была похожа на морду рептилии…

— Наденька, иды суда!

Последующую сцену я описывать не буду, предоставляю читателю самому представить себе — при желании разумеется — половой акт шестнадцати летней девушки с почти сорокалетним сухоруким Сталиным, ее родным отцом.

Это было пожалуй самым мерзким, что я испытал на родине за свои три с небольшим десятка лет.

Второй блэкаут длился дольше первого.

Очнулся я на сей раз не в метро и не за шестиугольным столом Беллы Марковны. Поначалу и не понял, где. Так темно было вокруг. Я сидел на чем-то холодном, металлическом. Как бы верхом. Или на шее у кого-то?

Ощупал металлическую же голову, за которую держался руками… обернулся, рискуя сорваться в пропасть… и тут же узнал знакомый с детства силуэт.

Вы конечно не поверите… я сидел на шее у Боцмана. Так звали студенты памятник Ломоносову (с пером и манускриптом), что стоит в Университетском парке недалеко от Клубной части МГУ.