Николай Драганов - Пшеничные колосья

— Если ты меня берешь, — говорю, — я готов.

— Серьезно? Смотри, чтоб потом не раскаивался. Сейчас еще терпимо, прохладно, но через час — другой станет жарко.

— Тунга, — спрашиваю, — ты что, пугаешь меня?

— Да нет… но… — и снова шутливо начал. — Товарищ председатель, так я его беру.

— Ты сегодня куда идешь? — спросил у него председатель и, лукаво поглядев на Тунгу, добавил: — Смотри, не оставь Ненчо где-нибудь в поле… Как бы нам не пришлось и его разыскивать на газике…

— Ну, до этого, наверное, не дойдет. Из всех софийских только он нас не забывает. Не думаю. Я его свожу на Кашу, на Ваган, доберемся аж до Каменного кургана.

— Что ты на это скажешь, а, Ненчо? — глаза у председателя смеялись, голова, тронутая сединой, купалась в лучах солнца, золотая пена стекала по бровям.

— Согласен, — говорю, хлопнув Тунгу по заросшему загривку.

Улицы села были безлюдны, солнце бежало по ним, заглядывая в окна, забиралось на деревья, растущие вдоль дороги, заигрывало с листвой, дразнило собак, смотрелось в корытца с водой, стоящие у каждой чешмы [2] Чешма — каменное или деревянное сооружение с краном, колонка. .

Взобравшись на пригорок, мы пошли по широкой проселочной дороге, припорошенной мягкой пылью.

— Опоздал я сегодня, — сказал Тунга. — Люблю ходить в поле рано, до света, чтобы роса обжигала ноги. Нет ничего лучше этого.

— Тунга, — спрашиваю, — сколько лет уже ты бригадир?

— Да десять, пожалуй, наберется.

— А тебе приходилось с кем-нибудь ругаться?

— И такое бывало. Но народ у нас в общем-то добрый…

Тунга не отличался разговорчивостью, приходилось осторожно вытягивать из него каждое слово. Нельзя сказать, что он нелюдим, скорее застенчив. Тунга несколько полноват и неуклюж. Кожаная сумка, которая время от времени похлопывает его по бедру, спускаясь с плеча, совсем ему не идет. Она делает его похожим на какого-нибудь начальника, что совсем не вяжется с ним. Он давно с удовольствием бы ее забросил, да надо же где-то носить две тетрадки, кусок брынзы, завернутый газету, и ломоть хлеба. В отличие от других бригадиров, Тунга все еще носит царвули [3] Царвули — крестьянская обувь из кожи. .

— Ты все еще в царвулях ходишь? — спрашиваю.

— А что? — Он поднял голову, улыбаясь во весь рот. — В них легко, да к тому же это не дает возможности шутникам в бригаде смеяться надо мной. Ты же знаешь, какие есть остряки… — И Тунга громко хохотнул.

— Наверно, они и обо мне что-нибудь сочинят? — Я посмотрел себе под ноги.

— Нет, — покачал головой Тунга. — О тебе ничего плохого не скажут. Они же знают, что ты не землероб… Они даже обрадуются, когда тебя увидят, скажут: «Ну и ну! Из самой Софии приехал, и на тебе, не забыл нас».

Я прислушивался к словам Тунги и верил ему. Он говорил не для того, чтобы мне понравиться, произвести на меня впечатление. Рассказывал о том, что сам слышал, сам наблюдал. Ноги его равномерно ступали по мягкой пыли; по обочинам дороги росла высокая зеленая трава, на которой искрились капельки росы. От них приятно веяло прохладой. Затем мы свернули с мягкой черной дороги и двинулись по свежей пашне. Земля рассыпалась у нас под ногами, как сахар; от сорняков, которые мы топтали, исходил какой-то пряный запах, чуть-чуть сладковатый, с горчинкой.

— Куда мы идем? — спросил я у Тунги.

— Первую остановку сделаем на Каше. Хочу посмотреть, созрела ли пшеница. Там есть один участок — с ума сойдешь… Уж не забыл ли ты, где Каша? — откашлялся Тунга. — Потому что есть и такие…

Когда пашня кончилась, я почувствовал, как в воздухе что-то изменилось. Потеплело. Вокруг стали порхать ласточки, парами взлетали горлицы, рассекая синий воздух. Мы вышли на другую дорогу.

— А сейчас куда?

— Я знаю, что тебе незнакома эта дорога. Она ведет прямо к Горану Горскому, к абрикосам. Ты помнишь, где была нива Горана Горского?

Мы ненадолго остановились в какой-то ложбине, потом взобрались на пригорок, поросший низким кустарником, и перед нами неожиданно разлилось пшеничное море, раскинувшееся на холме, названном неизвестно кем, когда и почему Кашей.

В ста метрах от нас среди этого моря зеленел остров. Абрикосы! Колосья пшеницы ударяли нас по груди, прогибаясь под тяжестью налитого зерна. Я вдыхал запах прелой травы, высыхающей росы, зреющего зерна, сухой земли. Тунга стоял рядом, прищурив глаза. Брови у него двигались, скулы тоже, уголки губ слегка подрагивали. Он задумался, подсчитывая что-то в уме.