Дмитрий Лиханов - BIANCA

Весна уже разнеживала город своими бабьими ласками. Днём топила вовсю смердящие трупы последних сугробов. По мостовым неслись потоки по-юному звонко журчащей воды. Полнила хмельным соком чёрные ветви деревьев и кустарников. Солнце припекало обманно, по-летнему. А воздух… то ли от солнечного света, то ли от вечного тепла дальних стран, где он зародился, источал какой-то замечательный и живой аромат, вселяющий в душу ни с чем не сравнимое чувство надежды и безотчётного счастья. Впрочем, ночами было ещё морозно. И всякая душа хотела в такие дни для себя надежды и счастья. Замолкали ручьи. Мостовые прихватывало ледком. А человеческое дыхание превращалось в пар… И колко щипало уши.

Иван Сергеевич шёл от питомника до автобусной остановки быстрым шагом, приподняв воротник старого демисезонного пальто, из которого выбивался такой же старый (покойная мама подарила на тридцатилетие), но всё ещё мягчайший шерстяной шарф, произведённый смуглыми руками индийских текстильщиков из штата Джамму и Кашмир. Торопился ветеринарный врач Форстер домой, где ждала его молодая женщина в шёлковом халате, под которым он мог без предупреждения и без спросу нащупать налитые волнительные до сердцебиения груди; где ждал его вкусный ужин без изысков, но оттого особенно домашний; где ждали тапочки на войлочной подошве – бесшумные и тёплые. Где бурчал очередные нелепости про нашу жизнь цветной японский «ящик». Где ждал доктора Форстера тёплый душ, постель с накрахмаленным до снежного хруста бельём, а главное – ещё одно живое дыхание. Всего за несколько недель его холостяцкая нора стала семейным гнездом. Настоящим. Словом, домой торопился Форстер. К бабе своей торопился.

Но Сиротка встретила ветеринарного доктора не так, как всегда. Дверь отворила одновременно со звонком. Видно, давно стояла с той стороны. Не могла дождаться его возвращения. Иван Сергеевич понял: случилось что-то непоправимое. Сиротка смотрела на него, как глядят на вредное насекомое. С брезгливостью и желанием раздавить. На бледном лице девушки расплывались красные пятна. Словно остатки пролитого морса по чистой салфетке. Тонкие пальцы сплелись в трясущийся кулачок, тоже бледный. Нижняя губка вздрагивала, делая её лицо детским и злым.

– Что случилось, малыш? – спросил доктор Форстер свою юную сожительницу.

– Что случилось? – переспросила, зло паясничая, Сиротка и протянула Ивану Сергеевичу свой замшевый сапог. Неуважительно протянула, ткнула под нос, чтобы ветеринарный врач хорошенько рассмотрел разодранное в клочья голенище, коричневую молнию, безжизненно свисающую вниз наподобие дохлого червя, обглоданный тонкий каблук. По всему выходило: смерть сапога наступила от острых зубов Бьянки, и именно она – причина грандиозного бэмса. Иван Сергеевич опустил голову виновато, словно это он сам порвал Сироткин сапог.

Выдохнул обречённо:

– Мне очень жаль.

– И это всё, что ты способен сказать?! – взвилась Сиротка. – Я, как проклятая, откладывала с каждой стипендии крохи на сапоги, неделями жрала всякую дрянь, чтобы сэкономить. А тебе очень жаль?! Сволочь! Жалко ему. Я тут гроблюсь. Стираю его говённые трусы. Готовлю ему! Глажу! А ему, оказывается, жаль. Вот сволочь какая. Старая бездарная сволочь!

– Я куплю тебе новые сапоги, успокойся, – попробовал утихомирить сожительницу Иван Сергеевич. Но та не слушала, распалялась всё громче и яростнее.

– Да тебя с твоей собакой на живодёрню мало отправить. Дряни! Я их, идиотка, тут обслуживаю, как на курорте, а они мои сапоги жрут! Да ты хоть понимаешь?! Понимаешь, чем я жертвовала, чтобы купить себе это! Нет, ни хрена ты не понимаешь. Ты просто урод. Моральный урод. И сука твоя, грёбаная.

И совсем срываясь на визг:

– Чтоб я тут её больше не видела!

Доктор Форстер стоял понурясь перед визжащей Сироткой и рассматривал извилистые узоры старой паркетной доски. Они напоминали круги на мёрзлом пруду.

Увидел, как Бьянка зашуганным зверьком метнулась за спиной Сиротки, спряталась за диваном. «Молодец, дружочек, – подумал доктор Форстер, – от этой гражданки сегодня лучше держаться подальше».

Пока снимал пальто, расшнуровывал старые, многократно латанные в обувной лавке Алима башмаки, искал бесшумные тапочки на войлочной подошве, а потом тщательно, по врачебной привычке, мыл руки в ванной, Сиротка продолжала крыть его и Бьянку самыми последними, самыми обидными словами, распаляясь ещё и оттого, что Иван Сергеевич её не слушает, а занимается своими делами. Наконец крики замолкли, послышались торопливые шаги и грохот захлопнутой двери.