Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Не станем описывать этот адский, спиральный, с выключенным мотором свищущий спуск, опишем последние триста метров, на которых Кандель опять запустил мотор. Бро, сказал Кандель, что делать, мне каждый раз страшно, а с тобой как-то веселей. Давай всегда тебя буду брать? Слуга покорный, сказал Бровман, но ему полегчало. Кандель умел найти спасительные слова. Одно надо было запомнить: не так важно, как мы жили, важно, с какой высоты падали.

После полета в Америку Кандель изменился больше, чем Волчак.

Волчак прилетел государственным человеком, скорее интересующимся собой и своим значением, нежели полетами. Кандель – как будто заскучал. Похоже, он увидел в Америке нечто совершенно обессмыслившее всю его аристократическую летную легкость; и хотя слетал он в некотором смысле успешнее Волчака, потому что именно его маршрут мог теперь стать основой регулярного воздушного сообщения, ему словно не в радость было открытие этого маршрута, и говорил он о нем неохотно. Впрочем, Бровман думал, что Кандель перенапрягся, а это пройдет.

Особенно неприятно было то, что Кандель начал злиться на расспросы, – раньше, казалось, они доставляли ему удовольствие. Небось когда Бровман писал брошюру, трепались часами. Теперь он отмахивался: «Просто я в какой-то момент сильно вымотался – и принял правильное решение. Когда на руках от штурвала уже мозоли, не до лишних действий – просто делаешь что надо».

Этот полет был совершенно в духе Канделя – не первый, словно деловой, для общей пользы и личного удовольствия, а между тем опять рекордный: восемь тысяч км, кратчайшее расстояние, сравнить с волчаковскими девятью сто, двадцать три часа вместо шестидесяти четырех! Правда и то, что ЦКБ-30 был двухмоторный, набирал до четырехсот пятидесяти километров в час, но Кандель шел почти всю дорогу на высоте шесть тысяч, не пряник! Штурман Гордиенко, который был далеко не такой лось, крайне тяжело перенес эти сутки. Кандель надиктовал из Нью-Йорка статью – в своей веселой, будничной, приятельской манере, без всякого героизма: масло потекло из автопилота – «пусть течет, машине легче будет», автопилот отказал – «я не особенно огорчился», главная проблема – захотелось покушать, а яблочко промерзло. Тут, конечно, его фирменное «становится скучно». Вопрос с пищей в больших полетах проработан у нас недостаточно. Когда школьник читал интервью или заметки Волчака (Бровман, конечно, их переписывал, но всегда в духе автора, и автор поощрительно кивал), у него возникало правильное чувство, что полеты сопряжены с величайшим риском и трудом; когда же читал статьи Канделаки – ложное впечатление, что это совершенно плевое, чрезвычайно веселое дело. При посадке получил удар надувной лодкой по затылку и штурвалом в грудь – ну смешно же! В действительности при жесткой посадке правый двигатель сорвало с моторамы, а Кандель сломал два ребра; но он в юности ломал эти ребра ежегодно, не всегда замечая. Сели на болотистой местности в Канаде (горючего хватало, однако Нью-Йорк был в грозе), так что Кандель спустил на темно-бурую, заварного цвета воду надувную лодку – зачем-то везли же! – и в ней заснул, за это время покрылся инеем; пришли местные жители, принесли еды, он показал жестами, что есть не хочет, хочет спать, и, покрытый инеем, перевернулся на другой бок, в каком положении и проспал еще три часа. Веселье! Но Бровман не пытался Канделя исправлять – у читателя сложился такой образ Канделя и его друга Гордиенко, они как бы друг друга дополняли: Кандель был веселый и безбашенный грек, Гордиенко – основательный и задумчивый хохол, вполне кинематографическая пара, хоть сценарий пиши. Бровман и полез к Канделю с этой идеей. Но идея была ложная: Канделю не понравилось, что в статье о перелете Гордиенко был назван его другом, идеальным напарником. Другом был Брединский, погибший при поисках «Родины». Это особая была история, и после нее-то Кандель и начал впервые меняться, но Бровман тогда не заметил, а задним числом догадался.

С Брединским Кандель слетал без посадки в Спасск-Дальний, проложив тем самым путь для женского рекордного перелета экипажа Грибовой. Кандель при расследовании настаивал: машина была не доведена, если б не обледенение, да не ошибки Грибовой, да не прыжок Степановой, не было бы и поисков, и всей последующей ерунды. Но Грибова хотела лететь, ей рекорд был нужен, она хотела, видите ли, перекрыть французский рекорд! И Кандель не мог ей простить Брединского, который погиб за «Родину», за эту самую «Родину», и так по-дурацки! С этим штурманом они сошлись удивительно, хотя это была совсем не кинематографическая пара. Брединский был волжский моряк, санитар, книжник, тихий человек, ничего не выказывавший, все внутри, но бессловесное их взаимопонимание было изумительно. После посадки в тайге женский экипаж искали изо всех сил, и как было не искать – первый женский перелет, мы всем показали! Мало того что они чуть не угробили самолет, говорил Кандель, но еще и без всякой необходимости, на чистой истерике выкинули Степанову – и сами потом гордились, что штурманская кабина у них не помялась; не героинь им было давать, а выпороть публично. Это было не по-канделевски, но за Брединского он обиделся всерьез.