Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

И тут началось: знаменитая сетка не снималась, заело. Порфирьев отчаянно дергал – результата ноль. Что делать? Для предстартового осмотра надули перкалевого «прыгуна» – малый шар вроде тех, на каких развлекались в парке Горького, Бровман попробовал однажды – едва не лишился сознания; однако тут быстро снарядили красноармейца, он стремительно улетел на пятьдесят метров, но на высоте что-то сделал не так, соскользнул с крошечного сиденья и чудо еще, что зацепился за одну из строп; кое-как, в дымящихся рукавицах, спустился. Шар улетел, видно было, что понесло его прочь из города, на Можайск. На Порфирьева страшно было смотреть. «Ну, хлопцы, – закричал он, – кто сможет?!» Малорослый бурят взял в зубы нож и полетел; у этого все получилось, он причалил к оболочке и разрезал сетку, но после приземления вспомнил, что забыл там нож. Крепко же икнулось его матери, когда Порфирьев сказал все что думал! Послали третьего, и он вернулся с ножом. Все кинулись расспрашивать: разрезов, повреждений нет ли? Он ничего не видел, клялся – все цело. У, сучье племя, выл Порфирьев. Старт задержался на час, а между тем поднимался ветер, и ветродуи, как называли синоптиков, переглядывались нехорошо. «В гондолу!» – заорал Порфирьев; Бровман хотел попросить групповой снимок перед стартом, но не решился. Успел только сказать Прилуцкому: «Помаши мне оттуда газетой, там, за приборами», и снова все пошло пожарным темпом: взвесили, отрегулировали балласт, Порфирьев спустился в последний раз, попрощался без обычной улыбки и полез назад. Раздалось непременное, странное, почти бурлацкое «Дай свободу!». Отцепили канат. С крышки гондолы герой дня крикнул: «Есть в полете!» Кругом зааплодировали, но вяло. Махина быстро шла вверх, небо развиднелось, день предстоял ясный и сияющий, и в этом сиянии – шло уже к девяти утра – стало вдруг ясно видно, что поначалу ровно поднимающийся стратостат вдруг пошел вниз; что-то они там подрегулировали с балластом и стали подниматься снова, но на тысяче метров, когда изменившимся ветром сносило их к центру, опять что-то случилось. Бровман почувствовал знакомую, тошную тревогу – и первым побежал к своей машине.

– Дуй, Витя, – сказал он Спасскому, – дуй на шоссе.

Тот понял все и рванулся с места. Бровман только успел сказать: «Похоже, не приносим мы больше удачи», – но Спасский зыркнул на него злобно – не до глупостей – и втопил прямо через полянку к шоссе, чтобы не толкаться с другими машинами. Полянка оказалась болотом, они увязли. Положительно все было одно к одному: Бровман вылез, налег, не боясь запачкать новый реглан, колеса завизжали, но увязали только глубже. Вот тебе поспешил. Бровман махнул Спасскому и побежал на шоссе, там летчик Брехунов подобрал его. «Пожара бы не было», – деловито сказал Бровман: он хорошо помнил, как в прошлом году сгорел дирижабль, врезавшийся в гору под Петрозаводском и тоже называвшийся «СССР». Похоже, и это название не приносило счастья: кто-то не хотел, чтобы «СССР» летал слишком высоко и долго. «Не сгорит», – уверенно сказал Брехунов: стратостат казался ему, асу, слишком несерьезным аппаратом, чтобы сгореть. Ехали к вагонному заводу. Стратостат упал на его спортивную площадку, рядом с баскетбольным щитом, раскрашенным в веселенький зеленый цвет. Бровман издалека увидел, что около сдувшегося желтого шара лежит, облокотясь на локоть, Порфирьев – лежит, слава богу, совсем не так, как недавно Лондон. Он пытался закурить, но правая рука плохо работала. Чуть поодаль пытался встать и снова опускался на четвереньки Белорусец, подкатывала скорая, подбегали люди, но Бровман успел первым.

– Разбились сильно? – спросил он.

– Не очень сильно. Прыгать хотели, но спасли гондолу. Приборы целы все. – Порфирьев и теперь думал о приборах и боялся разноса. – Ты бы, Лев, позвонил… в кремлевку бы… Надо ребят туда…

Бровман поднес ему огня и с ужасом увидел, что Порфирьев не может затянуться: вдох причинял ему невыносимую боль, треснули, видимо, ребра, и бледен он был очень. Но нельзя было медлить, где ж тут у них телефон, день-то выходной, и рано, – Бровман побежал к ближайшему зданию, перемахнул какую-то канаву, рядом мчался молоденький репортер из «Пионерской правды», что ли; здание оказалось заводским клубом, что был по причине воскресенья заперт. Бровман увидел в окне телефон и локтем разбил окно. Вытащил осколки из рамы: еще не хватало живот пропороть. Набрал кремлевскую больницу, сказал, что упал стратостат, живы все, но, кажется, переломы. Тут же дал звонок дежурному по НКВД, чтобы на всякий случай были в курсе и обеспечили проезд, – краем зрения заметил, что мальчик из «Пионерки» при этом звонке непроизвольно вытянулся. Но Бровману было не до собственной значимости: он хоть и гордился, что первым дозвонился, но радоваться не приходилось. Бегом, задыхаясь, вернулся назад – Порфирьева грузили на носилки. Врач сказал: да, повезем прямо в кремлевку, у него шок, другие двое как будто легче, смещены позвонки и у одного, кажется, сломано ребро. Брехунов предложил подбросить до центра – нет, сказал Бровман, я разыщу Спасского. Он подошел к гондоле, пока можно, – до гондолы словно и дела никому не было, – и увидел за прибором невредимый, даже не выпавший номер «Известий». Хотел забрать, словно улику, но побоялся лезть внутрь.