Ирина Верехтина - Кто скажет мне слова любви…

И не утерпела – показала путёвки Павлу. Он рассеянно повертел в руках два картонных квадратика с фиолетовыми штампами и вернул их Тасе со словами: «Уезжаешь, значит? Всё-таки решилась… А я хотел в театр с тобой, в августе Мариинка на гастроли приезжает, слышала?»

О гастролях Тася не слышала, иначе не стала бы покупать путёвки на август. Мариинский балет был для неё чудом, вроде явления Христа, которого никто не видел воочию, только на иконах. Вот и она – только по телевизору, а «живыми» – ни разу…

– Говорят, классно танцуют, я сам-то не видел, думал с тобой пойти, – монотонно бубнил Павел.

– Но билеты… по три тысячи, наверное, а на хорошие места по пять, – зачем-то возразила Тася. Она была удивлена, что Павел помнит о её пристрастиях и готов заплатить за билеты, а цена-то сумасшедшая (желание увидеть – тоже сумасшедшее). Жаль, что она не сможет пойти. Но ещё больше удивило Тасю, что Павел даже не спрашивает, с кем она поедет на Селигер. Получается, ему всё равно? – кольнула в сердце обида. Так они и расстались – Тася улыбалась, стараясь казаться беспечной, Павел хмуро пожелал ей хорошей погоды и хорошо отдохнуть. И не скучать.

Последнее пожелание было напрасным: с Машей скучать не придется. Как и сама Тася, Маша была легка на подъём, обожала путешествия и приключения и с завидным постоянством влипала в истории, по прихоти судьбы всякий раз оказываясь в эпицентре событий. Так что скучать им придётся вряд ли, – с удовольствием думала Тася. И оказалась права.

Селигер ошеломил их обеих сказочно-волшебной красотой и необозримым простором. Первые два дня группа провела на турбазе: получали продукты, палатки, костровые принадлежности, походные разборные кровати и спальные мешки. И целый день учились грести. Как выяснилось, большинство из их группы не имело представления о том, как обращаться с веслами. Лодки были тяжёлыми, четырёхвёсельными, и грести полагалось парами. Народ бестолково махал вёслами, не попадая в ритм и загребая слишком глубоко. Рулевые не могли справиться с рулём, направляя лодку куда угодно, только не туда, куда надо.

К речным проблемам добавились сухопутные: палатки видели только в кино и не знали, что делать с колышками и зачем они вообще; костёр разводили полчаса; макароны переварили, и они превратились в жидкую кашу из теста и воды, которую, добавив сливочного масла, хлебали ложками вместо супа (суп жестоко пересолили, и его пришлось вылить), а вместо чая получился чифирь (бухнули в котёл пачку заварки и забыли снять с огня), который глотали, морщась от горечи и на все лады ругая дежурных.

Дежурные злились, потому что старались изо всех сил, и их можно было понять: обед на двадцать восемь человек они варили впервые в жизни и не знали, чего и сколько класть. К тому же, макарон на всех не хватило, и дежурным пришлось ужинать кабачковой икрой в стеклянных банках, которую их группе всучили в турбазовском магазине и которую при других обстоятельствах они не стали бы есть даже на необитаемом острове.

Альберт Николаевич (инструктор и руководитель группы, которого они дружно невзлюбили – за то, что разговаривал приказным тоном, требовал соблюдения дисциплины, а за неподчинение грозился снять с маршрута и отправить в Москву) был вынужден отложить отплытие, ругаясь сквозь сцепленные зубы. На общем собрании группы, которое состоялось в Москве незадолго до отъезда, Альберта уверяли, что умеют плавать, ставить палатки, разжигать костёр и держать в руках вёсла (умение грести и хорошо плавать было непременным условием участия в лодочной кругосветке – и народ беззастенчиво врал…).

Грести учились до поздней ночи. В каждой лодке было две пары вёсел – загребные в задних уключинах, подгребные в передних. Сидеть полагалось спиной вперед, новичкам это казалось неправильным, но они не торопились озвучивать свои выводы, боясь рассердить и без того сердитого Альберта Николаевича.

Гребец, работающий с главными вёслами, сидел в середине лодки, подгребной – позади него, на носу. Сидящему сзади приходилось грести в ритме, задаваемом загребным: то есть наклоняться и выпрямляться одновременно. Стоило на секунду ослабить внимание и посмотреть в сторону – и толстые рукояти вёсел больно втыкались в спину сидящему впереди, оставляя кровоточащие ссадины. Загребным это, как вы сами понимаете, не нравилось, и экипажи лодок переругивались и выясняли отношения на весь Селигер – по словам Альберта Николаевича, которого Альбертом никто не называл – его почётно именовали адмиралом их довольно большой (семь лодок, по четыре человека в каждой) флотилии. Альберт был польщён и против «адмирала» не возражал.