Томми Байер - Аквариум

— Последние два дня были, наверное, самыми счастливыми в ее жизни, — проговорила Аннергет, держа меня под руку.

Мы прогуливались по узкой дорожке, которая вела через лес и поле к автомагистрали.

— Помню, она так громко закричала, что сперва я решила, будто с ней что-то случилось, но потом вихрем слетела вниз с возгласом: «Он позвонил! Мама, я ушам своим не верю, он позвонил!» Санди чуть не свалилась с лестницы от радости, она была влюблена. Мне даже пришлось ее успокаивать, так она разошлась. Думаю, она впервые влюбилась по-настоящему.

Я ничего не ответил. Прижал к себе ее ладонь, молча глядя вперед. Мы прошли еще несколько метров, и только потом мне удалось произнести:

— Со мной было то же самое.

Мы уже приближались к мосту, когда она сказала:

— Люди всегда все опошляют. Самое хорошее и самое плохое.

— Да, — согласился я. — Нужно родиться поэтом, чтобы удержаться от пошлости.

— Когда умирает единственная любовь или дочь, поэтам приходится ничуть не лучше, чем нам.

Пройдя под мостом, мы двинулись в обратный путь. Я узнал место: мы проезжали здесь с Шейри на мотоцикле.

— Санди наполовину итальянка, — заметила вдруг Аннергет. Теперь мы просто шли рядом, держа руки в карманах. — Я никогда ей не говорила. Она думала, что ее отец — некий Генрих Штейле из Вюрцбурга. На самом деле он был только отцом Бертрама. Кстати, Генрих тоже не знал, что я повесила ему на шею Санди без сяких на то оснований. В наказание. Когда он начал встречаться со мной, у него уже была семья в Вюрцбурге. После расставания я не хотела брать от него денег: только не от этой свиньи! Но платить алименты он был обязан. Прекрасный Генрих! С ее настоящим отцом я провела всего четыре дня. Возможно, это и была моя большая любовь. Валерио. Фамилии я не знала.

— А почему вы ей не рассказывали?

— Не знаю. С тех пор как она умерла, я все время задаю себе такой вопрос и считаю это чуть ли не предательством по отношению к ней. Но пока она была жива, мне казалось, я поступаю правильно. Может быть, просто трусила. А еще боялась, что она возьмет кредит в каком-нибудь банке, чтобы вернуть господину Штейле выплаченные алименты. Она была на такое способна. Необычная девочка. Настолько честная, что иногда делалось страшно.

В комнате сохранился запах Шейри. Или мне просто хотелось, чтобы так было, и я уговорил свой мозг напитать воздух ароматом, которого на самом деле там быть не могло, и теперь явственно ощущал его. Запах крема, мыла, духов.

Аннергет ушла, закрыла за собой дверь, и я стоял в комнате, не решаясь присесть на кровать или выцветшее темно-красное кресло. Я огляделся.

Здесь прошла часть ее жизни, запечатленная в молчаливых предметах. Будь Шейри жива, она рассказала бы мне, что связывало с ней эти вещи. Откуда взялись маленький плюшевый жираф, косоглазый медвежонок, шкатулка в форме сердечка из кондитерской Боймера. Синие колонки и потертый усилитель раньше, наверное, принадлежали ее брату. Два букета засушенных цветов, чаша, наполненная монетами и пуговицами, пара сотен пластинок и дисков, которые я не стал изучать, опасаясь, что наши с ней вкусы могли оказаться либо чересчур сходными, либо слишком различными, очень много книг — целая стена, плексигласовый телефон, на столе — письменный прибор, почтовая бумага, конверты и старенький компьютер «Атари». В комнате не нашлось ни одной куклы. Я не заглядывал ни в ящики, ни в шкафы. Если бы у меня в руках оказалось ее белье или одежда, я ощутил бы стыд или попросту зарыдал. Я разделся, потушил свет и лег в постель.

В этой самой комнате, где на стенах висят постеры с портретами Крисси Хинди, Лори Андерсон и Энии, [51] Хинди, Крисси (р. 1951) — американская певица, гитаристка, автор песен; Андерсон, Лори (р. 1950) — американская рок-певица; Бреннон, Эниа (р. 1961) — ирландская певица и пианистка. она бы спала со мной. На кресле в беспорядке валялась бы наша одежда, а мы вместе смотрели бы через маленькое окошко на сосны.

Все, что я собирался сказать ей на могиле, я мог теперь прошептать в ее подушку. Первым делом пообещал съездить во Флоренцию. Потом отвлекся, думая об Аннергет и ее мужестве, о Джун, на которую мне так хотелось взглянуть, о желтом пятне анютиных глазок на могиле, о школьницах в кафе для тинейджеров, о Лассер-Бандини, катившейся по лестнице вниз: в ее глазах я прочитал не только панику, но и своего рода разочарование, вызванное моей несговорчивостью. Надо было влепить ей пощечину.

Ничего из того, что я хотел рассказать Шейри, как-то не удавалось облечь в словесную форму, все так и осталось внутри и вместе со мной погрузилось в сон. Я понял это, когда проснулся утром, услышав голос Аннергет.