Йоханнес Зиммель - Из чего созданы сны

— Последний удар гонга раздастся в девять часов пятнадцать минут, — объявил диктор.

Я вдруг неожиданно понял, что люблю Ирину.

Такое в моей жизни было один-единственный раз, и я не был уверен, что у меня есть повод радоваться этому обстоятельству. Все это скорее тяготило меня. Моя последняя любовь случилась шестнадцать лет назад, длилась всего полгода и закончилась омерзительно.

Мы завтракали втроем за передвижным столиком, который вкатил незнакомый официант. Я спросил его, кто будет дежурить после обеда. Он назвал фамилию хорошо знакомого мне кельнера. Я всегда обращался к нему по имени, называя его «господин Оскар», и теперь был рад, что увижу именно его.

Проглотив яйца, ветчину и кучу тостов, я взял бумагу и ручку и с помощью Берти набросал подписи под фотографиями. Берти маркировал каждую пленку и делал себе пометки. Я пил горячий крепкий кофе и улыбаясь поглядывал на Ирину, но наталкивался лишь на ее серьезный взгляд. Один раз она кивнула. Мы спросили ее разрешения работать за завтраком, она не возражала. После подписей я спросил Ирину разрешения закурить, и она опять не возражала. После трех «Голуаз» и еще пары чашек кофе я написал еще и убойную статью, которая не должна была быть чересчур длинной. Было почти десять.

Я поднялся, перешел к телефону рядом с диваном и назвал девушке-телефонистке (теперь уже работала утренняя смена) номер «Блица» во Франкфурте, надеясь, что на приеме сидела черненькая Ольга. У нее это получалось лучше других. Днем там работали шесть девушек, ночью — две.

— Можно я тоже позвоню? — спросил Берти. — Я позвоню с того аппарата, который в спальне. — Берти переоделся, теперь на нем был шерстяной фланелевый костюм, голубая рубашка и светлый галстук. Он выглядел по-настоящему элегантно.

— Конечно.

Ирина была в замешательстве.

— Оставайтесь здесь, — успокоил я ее. — У нас нет от вас секретов. Вы можете спокойно слушать то, что я буду передавать. Кому ты хочешь звонить?

— Маме, — произнес Берти со своей обычной мальчишеской улыбкой. В поездках он при первой возможности каждый день звонил матери. Разумеется, не из Южной Америки или Японии. Оттуда он слал телеграммы. Он очень любил свою мать, и она обожала своего сына. Берти пояснил: — Ведь сегодня у нас будет сумасшедший день. Позже я уже не соберусь. Еще хочу послать ей цветы через фирму «Флойроп». Магазинчик внизу в холле, наверное, уже открыт.

— Передай большой привет своей маме, — бросил я ему вдогонку, и тут как раз зазвонил мой телефон. Я закурил новую «Голуаз» и снял трубку. Это было издательство. Я назвал свою фамилию и попросил принять материал. Сразу же раздался женский голос. «Слава Богу, — подумал я, — мне повезло».

— Доброе утро, Ольга, — приветствовал я ее. — Это Вальтер Роланд. У меня срочный материал.

— Машинка или стенография? — спросила черненькая Ольга.

— Стенография. А потом передать.

— Начали, — скомандовала Ольга.

— О’кей, — сказал я и начал диктовать, бросив при этом взгляд на Ирину. Она посмотрела на меня очень серьезно и грустно. Я углубился в свои бумаги…

Это был большой город, со множеством людей, окруженный мощными каменными стенами, никто не мог его покинуть. В стенах было четыре гигантских башни, устремленных высоко в небо. А на башнях стояли чудовищно огромные фигуры, непрерывно подававшие свои громоподобные голоса. И вот по улицам могущественного города шла фройляйн Луиза вместе со своим умершим любимцем, призванным на имперскую службу труда, — бывшим студентом философии из Рондорфа под Кёльном. И фройляйн была бесконечно счастлива оттого, что с ней был студент, ибо чувствовала себя потерянной и беззащитной в этом огромном городе.

И фигура на первой башне кричала:

— Идите ко мне, вы все, которые живете под тяжким бременем! Все вы рождены равными! Все вы обладаете одинаковыми правами! Все вы по закону одинаково защищены от голода, нищеты и страха! Стремитесь к счастью! Твердо придерживайтесь идеалов справедливости, умеренности, воздержания, скромности и добродетели!

Однако спешившие мимо люди отнюдь не были равнорожденными и отнюдь не обладали одинаковыми правами и не были одинаково защищены от голода, нищеты и страха, и меньше всего было заметно справедливости и добродетели. Гораздо больше бросались в глаза бедные и богатые, цветные и белые, угнетатели и угнетенные, эксплуататоры и эксплуатируемые, бьющие и побитые, преследователи и преследуемые. И фройляйн Луиза спросила своего друга: