Ксения Букша - Рамка

Да ты чего, – говорит.

Кто меня за язык тянул? – Николай Николаевич.

Не хотите, не рассказывайте, – хлопочет Алексис.

Расскажу! – Николай Николаевич хлопает по столу. – Дело было в семьдесят третьем году. Я был секретарём комсомольской ячейки. Мы с Галей учились в одной группе в институте. И Галя подписала письмо к Брежневу, по еврейской линии, а я выступил с осуждением. Галю исключили из института и из комсомола. Причём я не из трусости это сделал! Я не знаю, почему! Просто так! Я просто не подумал! По инерции! Кто меня за язык тянул?! Я мог промолчать! Мог! Но не промолчал! – Николай Николаевич машет рукой.

Весь багровый, и на Галку не смотрит – не в ней дело, конечно.

Дядя Фёдор нащупывает репейник на штанах – прицепился в каком-то кусте. Репьев очень много, вот почему он весь чешется – это не только в комарах дело.

Галя, а что за письмо? – Бармалей.

Ну, советскому правительству тогда не хотелось евреев выпускать в Израиль, – Галка. – Писали отказы. Кто-то протестовал, другие старались больше изучать культуру, язык. Иврит тоже запрещалось изучать. Протестовали. Писали письма. То добьются чего-то, а то опять… обратно гайки закручивают. То начнут выпускать, пару сотен выпустят, и снова никого. Кто-то митинговал. Диссиденты, деятели всякие были. Не могу сказать, что была такой уж активной, такой активисткой. Но еврейкой точно себя чувствовала, как и всегда, и иврит изучать ходила в ульпан, то есть это, конечно, всё подпольное всё равно – в синагоге бывала… И вот одно такое письмо, так получилось, и я подписала. Хотя вовсе не собиралась никуда уезжать. Там было дело вот в чём, правительство одно время, кто уезжать собирался, лишало бесплатного высшего образования. Мол, езжайте к себе, там как хотите… Меня вот это возмутило как-то, хотя я всегда такой была человек очень мирный, спокойный… Вот я это письмо и подписала, выходит, как бы в знак протеста. Ну, а вы понимаете, по тем временам, что это такое. Конечно, так и получилось, что из института меня выперли и из комсомола. Но вообще-то всё к лучшему, конечно. Стала животными заниматься, и тут выяснилось, что это как раз и есть моё настоящее призвание. Теперь отличная профессия, ветклиника своя.

Две кислые слезы брызгают на Галкины щёки, и она осторожно, без особых эмоций промакивает их уголком рукава своей куртки, но на замену выкатываются ещё две, покрупнее.

Просто, – она глубоко вздыхает, – даже и не знаю, почему, сейчас вспомнила всё это, и на душе мутно, очень мутно. Это не в тебе дело, ты по большому счету и ни при чём, не ты ж виноват, что меня выгнали, я сама знала, на что шла… А просто тошно, вот и всё.

И мне тошно. От себя, – Николай Николаевич мрачно.

Так сидят они оба, провалившись в сорок лет назад, обоих тошнит и мутит, им и дела друг до друга нет. Николай Николаевич ещё раз переживает собственную подлость. Галка – собственную беспомощность, обиду, горечь. «Дело не в тебе», – могут сказать оба. В той давней истории, понимает Бармалей, оба они участвовали не как люди, а как молекулы; и кажется, что их в этой истории нет, что они ни при чём, но это не так.

Галя, вы ведь всё-таки что-то сделали, – говорит Вики. – Вы не сидели просто так, а взяли и подписали то, во что верили. Первый раз вижу настоящего живого диссидента.

Да ну какого там диссидента, – Галка. – Просто хотелось… ну… быть среди своих, чтобы принимали, чтобы разделяли со мной это… Мне страшно было другое, – говорит она задумчиво, – казалось, что одна минута осталась до большой войны или террора, до чего-то такого… Казалось, что просто здесь находиться уже невозможно…

Николай Николаевич привстаёт и подаёт ей руку. Он на секунду зажмуривает глаза. Галка его руку берёт. Без особого желания, просто потому, что это нужно сделать. Их всё равно мутит, и ничуть не меньше, но они пожимают друг другу руки, не глядя друг на друга, как будто они упали в эту яму с разных сторон и теперь нехотя, но помогают друг другу из неё вылезти. Вылезают и отряхиваются. Не глядя друг на друга.

Галка присоединяет свою десятую часть к другим десятым и передаёт тарелку Николаю Николаевичу.

Спасибо. Мне столько и не съесть, – Николай Николаевич зачерпывает макароны пластиковой ложкой и аккуратно отправляет в рот, и в этот самый момент дверь открывается и снова входят серые. Может, те же самые, а может, какие-то другие, неважно – всё равно они все одинаковые.

Тарелки просим сюда, – говорит один из серых и начинает убирать.