Николай Гайдук - Романс о великих снегах

– Пап! – Он шмыгнул носом, глядя назад. – Я побегу, а то там наших убивают!

– Ну, если ваших… – Глаза у отца стали такие, будто белены объелся. – Давай, сынок, чеши по холодку.

– А ты домой? – спросил сынок и побежал, не дожидаясь ответа.

Домой – это, пожалуй, громко сказано. Жил Ромка Беженуца примаком – в большой, добротной хоромине, построенной покойным тестем. Хороший был хозяин, царство ему небесное, а вот хозяйка, тёща, стало быть, – стопудовая баба-яга с ядовитым языком змеюки. И дочка её… Ну, да ладно, что теперь об этом? Заднюю скорость не включишь.

Стараясь не шуметь, Ромка закрыл за собою калитку – железная, до серебра затёртая щеколда приглушенно клацнула. Постоял, воровато зыркая по сторонам. Никого не заметил просторной, зелёной муравою вышитой ограде. Подошёл к высокому крыльцу, посмотрел на вымытые плахи, мерцающие пятаками сучьев, с которых почти полностью соскоблили краску за годы прилежного мытья. Ромка посмотрел на сумку с виноградом, ощутил тонко-волнующий запах и неожиданно развернулся – широким шагом двинулся в старую бревенчатую баню, косовато стоявшую на краю огорода.

Баня в ремонте нуждалась, надо нижние венцы менять, ещё покойный тесть об этом говорил. А Ромка всё тянет, всё некогда. Нет, Ромка не ленивый, Ромка дурной, как говорит жена, а ещё точнее – так тёща говорит, а дочка за ней попугайничает. Можно было возмутиться и на место поставить зарвавшихся говорунов. Но Ромка не делает этого, он даже ни капельки не обижается – на правду нельзя обижаться. Ромка такой человек, что если его позовут – помоги, мол, дорогой, – Ромка всё своё забросит, пропади оно пропадом, и пойдёт батрачить на чужого дядю, и батрачить будет до упаду. Мужики в райцентре это дело пронюхали и частенько запрягают его по полной программе. И вот эта его безотказность – то ли бесхитростная, то ли бесхарактерная – любимую тёщу до белого каления доводила, а тещино каление автоматически передавалось дочери, и в доме всё летело кувырком. Вот почему он теперь направился в баню – там безопасней.

Он давненько заметил: как-то странно всегда заходить в холодную, нетопленую баню – всё тут выглядит сиротским, неприглядным и одновременно загадочным, таинственным. И, наверно, вот эти загадки и тайны русской бани породили дремучую сказку о том, что здесь обитает-проживает дух святой, пречистый дух, которого называют «банник», «байнушка».

Размышляя об этом и усмехаясь, Ромка взял старый цинковый тазик, немного примятый сбоку, пахнущий берёзовым веником.

– Ну, что? – обратился он куда-то в тёмный угол. – Приступим, байнушка?

– Приступим! – эхом откликнулся угол, из которого торчала мочало, похожее на бороду банника.

Сполоснувши тазик, Ромка блаженно заулыбался, предвкушая великий праздник, который немногие могут понять и оценить по достоинству.

Для него это было священнодействие. Закатавши рукава рубахи и даже причесавшись пятернёй, он заволновался, открывая сумку. Губы облизнул. Плавным, величавым движением вытащил первую порцию винограда – порцайку, так он говорил. Аккуратно, неспешно вымыл порцайку в ведёрке с водой и осторожно вывалил на дно пустого тазика – три или четыре виноградины, сорвавшись, задорно зазвенели, пританцовывая по донышку. Он хотел поймать пружинистую ягодку и в рот отправить, но удержался, сглотнув слюну. Пальцы его бережно оборвали виноградные гроздья – одну за другой.

Голые разлапистые черенки отлетели в сторону печки. А в тазике уже целая горка блестела и, мигая, отражала слабый свет, струящийся в низенькое банное оконце.

– Так, – прошептал он, – разуваемся.

Чернорабочие носки до того загрубели от грязи, что их можно смело поставить в углу. Разувшись, Ромка поморщился и аккуратно, тщательно вымыл ноги на банном полу, тряпицей вытер насухо и минуты полторы сидел, глядя на тёмно-голубую горку винограда. Сидел и думал, думал и мечтал о своей далёкой и таинственной Бессарабии – исторической области между Чёрным морем, привольным Дунаем и Днестром. Как там хорошо, наверно. С каким бы удовольствием он сейчас том Чёрном море или в Дунае душу сполоснул! Сбудется ли это? Неужели нет?

Не веривший ни в бога, ни в чёрта, он зачем-то перекрестился и неторопливо начал виноградные гроздья в тазике душить босыми лапами – сорок пятый размер. Виноградины лопались одна за другой, щекоча между пальцами. Первый сок на щиколотку розово разбрызгался. Пчела прилетела откуда-то, забрюзжала в сумеречном воздухе, опустилась на ребро цинкового тазика и поползла по кругу, натыкаясь на мелкие, сладкие капельки, успевшие оросить края.