Аркадий Лапидус - Любимец Израиля. Повести веселеньких лет

Представляете, спокойно выходит из класса, снимает с занятий ученика и приводит его. Вот оно! Смотрите все на него!

– Это мой ученик. Я им горжусь! Он закончил у меня два класса, а играет за семь классов, да? Вот он… Семь не кончал, как все, да? Диплом не имеет. Два класса кончил – играет всё! Садись! Давай, как я тебя учил…

А пацан, видимо, умный, серьёзный. Подыгрывает учителю вовсю. Ну как я! Задумался так, сосредоточился и…

– Мамын Мамынович, я почувствовал!

– Во! Он эту пианину почувствовал, как женщину! Контахт есть?

– Есть, Мамын Мамынович!

– Давай!

И ученик играет песнь Абая. Всё ту же. Понимаете?

Мамын Мамынович садится вот так вот в полном умилении:

– Ай, хорощё-ё! Ай, хорощё-ё! А ну-ка давай другую! Ложи руки на пианину! Есть?

– Есть!

– Давай!

И ученик играет другое: "Песнь Онегина к Татьяне". Тоже Мамая… Ой, то есть этого… Как его… Абая! Сам Мамын ходит и ритм выстукивает:

– Чувствуешь, ритм какой точный у Абая? Он не умел… Он не умел писать ноты… Это всё вот так вот переходило… Всё вот так из людей… И вот вышло! Гениальный был человек! Кстати, мои родственники знали его. Это мне делает большую честь… Ну, ладно… Ты (ученику) иди на уроки, а с тобой мы в следующий раз встретимся. Хорошо?

И вот я к нему третью неделю хожу на занятия, а завтра пойду к нему в гости. Он оставил записку в классе: "Юра Микельбанд, приходи ко мне в гости. Чай будем пить. Третья жена познакомлю. И пианина ждёт!". У него ассоциации: пианино – это женщина, женщина – это трамвай. Он везде находит такие сравнения. Добродушный-добродушный! Там:

– Мамын Мамынович, можно, я не приду на урок?

– Пожалуйста, пожалуйста! Как твоей душе угодно! Я понимаю тебя! Вот сердце не лежит сегодня, да? Не надо насиловать себя! Это плохо, когда сам себя насилуешь. Я помню третий класс, да? Я учился вот в ауле, да? Знаешь аул, да? Что это такое… Я в юрте жил. Вот не хотел ходить, да? На русский язык! Хотя сейчас сожалею… Плохо говорю по-русски… но не хотел ходить, да? И вот у нас учитель был. Не насилуй, говорит, себя. Не насилуй! Когда само придёт – вмиг! Так и всё. То же самое женщина. Вот нравится тебе женщина, а какое-то отвращение вот есть… Вот не знаешь почему, да? Не надо себя насиловать и её тоже! И ей плохо сделаешь, и себе. А когда видишь, что у обоих контахт, тогда пожалуйста… Вот ты всё с себя отдашь… И она тоже…

Шарах! Двойная автобусная кишка прижала меня к бордюру, а там переднее колесо попало в канаву.

Я – в одну сторону, велосипед – чуть ли не под колёса, а футляр со скрипкой, торчащей из рюкзака за спиной, больно ударил по голове.

Тель-Авив!

Настроение испортилось… Но ненадолго. Такой день сегодня! И десяти минут не пошакалил, как кто-то бросил в футляр бумажку. Развернул – пятьдесят шекелей! И хотя за последующие два часа накидали всего шекелей двадцать, я уже улыбался до самого дома. Пятидесятку-то бросили именно за "Песнь Абая". Не за ту, про которую рассказывал Юра, а за настоящую. Авторскую на сто процентов. «Черноокая» называется!

Магическая мелодия, господа!..

(Звучит песнь Абая.)

Не надо иметь семь пядей во лбу и быть Шерлоком Холмсом, чтобы смотреть и видеть простые и очевидные вещи. Когда в очередной раз начали перемывать кости Кобе, я прямо и, по-моему, понятно говорил старичкам моего двора:

– Драгоценные! Он таки и довёл дело Ленина до конца. Правда, тот в конце жизни, похоже, начал понимать, что не туда заехал, но было уже поздно. Структура, им же созданная, в полном соответствии с законом "Что посеешь, – то и пожнёшь!" его же и накрыла. И то, что получился пшик, так это для науки тоже результат. А для вас, конечно, радости мало. Что ж вы хотите, сталинцы вы мои вчерашние? Нельзя никого загонять в стандартное счастье, как баранов в стойло, вырезая несогласных!

Когда же костерили Сахарова и те же старички потрясали кулачками перед транзисторными приёмниками, я чуть не заплакал. От жалости к ним у меня даже горло перехватило.

– Это же совесть народа! Ваша совесть! – просипел я в сердцах и услышал в ответ:

– Он еврей! Он не Сахаров, а Цукерман! Ты на его рожу посмотри! Вылитый Иуда Искариот!

– Да пусть хоть негр преклонных годов! – сипел я натужно. – Совесть – не национальная принадлежность! И потом, почти все настоящие интеллигенты к старости становятся похожими на картинных евреев. У академика Лихачёва тоже лицо было к старости почти библейское, а уж он-то по паспортным данным и генеалогии – русский из русских…