Николай Крыщук - Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

Беспомощные мы все-таки существа. Спина зачешется, и то надо тут же искать подручное средство или же просить о помощи ближнего. Прямо как кони. Только в нас, может быть, гордости и норова меньше.

Чехов – Лике Мизиновой: «Свое письмо Вы заключаете так: „А ведь совестно посылать такое письмо!“ почему совестно? Написали Вы письмо и уж думаете, что произвели столпотворение вавилонское. Вас не для того посадили за оценочный стол, чтобы Вы оценивали каждый свой шаг и поступок выше меры. Уверяю Вас, письмо в высшей степени прилично, сухо, сдержанно, и по всему видно, что оно написано человеком из высшего света…

И в высшем свете живется скверно. Писательница (Мишина знакомая) пишет мне: „Вообще дела мои плохи – и я не шутя думаю уехать куда-нибудь в Австралию“.

Вы на Алеутские острова, она в Австралию! Куда же мне ехать? Вы лучшую часть земли захватите».

Наш душевный бюрократизм превратил веселого и легкого Пушкина в подозрительно безущербного монстра. Или… Или в фигляра и скомороха, беспутного удачливого неудачника. «Да это же наш Чарли Чаплин, – воскликнул однажды Андрей Синявский, – современный эрзац-Петрушка, прифрантившийся и насобачившийся хилять в рифму…»

А тропа к Пушкину, между тем, все не зарастает. Всё идем поклониться и испросить советов. И Пушкин дает их. Только вот беда: если следовать им, то получится, что направо пойдешь – коня потеряешь, налево – голову, прямо – честь. Что выбрать?

Ясно только одно: скучно не будет.

Пушкин – вот кто понимал и никогда не хмурил брови, говоря о литературе. «Гете, – писал он, – имел большое влияние на Байрона. Фауст тревожил воображение Чильд-Гарольда. Два раза Байрон пытался бороться с великаном романтической поэзии – и остался хром, как Иаков».

Литература – странное ремесло.

По свидетельству В.Шкловского, Блок поначалу намеревался отдать «Незнакомку» в сатирический журнал «Адская почта», но потом передумал, и оно вошло в антологию русской лирической поэзии. Правда, над строчкой «и пьяницы с глазами кроликов» публика все равно продолжала смеяться.

Лев Толстой уверял, что ему смешно, когда в конце каждой трагедии Шекспира происходит «вытаскивание за ноги полдюжины убитых». А ведь юмор не самая сильная его черта. Вероятно, для того чтобы прорвать его серьезность, нужен был именно такого масштаба трагический талант, как у Шекспира.

От себя замечу, что выражение «ноги полдюжины убитых»– редкий пример словесного комизма в серьезном эссе, которое гений художественного слова писал не торопясь.

Умный Грибоедов вывел трагическую фигуру Чацкого на фоне смешных и опасных уродцев, а не менее умный Пушкин считал умного за счет автора Чацкого – смешным.

Своим внеюридическим максимализмом мы подталкиваем власть делать один опрометчивый шаг за другим: форма патриотического садо-мазохизма.

Ловлю себя на том, что мне не столько дела хочется, сколько правды, не столько права, сколько любви. Полшага до развенчания прогресса.

В кармане сквозит – это по-нашему. От лишних двадцати граммов денег хочется побыстрее избавиться. Продавец обругал. «Жигули» не уступили дорогу. Дворник облил ботинки из шланга. Обыкновенная жизнь. Моя жизнь. Если чиновник извинится передо мной – пугаюсь. Что там у него на уме?

Такая консервативная захламленность – в душе чуть ли не каждого интеллигента, что делает его, конечно, еще более радикальным.

Все тяжелее переживаю сезонное укорачивание светового дня. Непомерно долго длящаяся темнота поворачивается ко мне своим метафизическим смыслом. К тому же сердце совсем перестало считаться со мной, как я долгие годы не считался с ним. Но я почему-то думаю об этом не высоким словом возмездие, а криминально-бытовым выражением – сведение счетов. Думаю: неужели я так ему навредил? Могло бы быть и помилосерднее. Думаю так и курю сигарету за сигаретой.

Странные мы люди. Мы – люди, мы – странные. Случающаяся между нами близость часто построена на непонимании. Вражда, впрочем, тоже. Обижая другого, мы ощущаем себя жертвами. Этому недоразумению нет конца, и нет никакого разрешения ему.

И я-то ведь принялся оперировать словами в ту пору, когда понятия не имел о смертоносной силе их. Скольким, вероятно, навредил, скольких обидел. Мы ведь берем в руки чужой текст, желая и боясь разоблачения. Даже если он написан тысячу лет назад. А если твоим современником? Более того, знакомым?