Марк Харитонов - Провинциальная философия - трилогия

Женщина принесла дорогой подарок: приемник «Спидола» рижского производства за сто пятнадцать рублей. Антон даже почувствовал неловкость, но потом вспомнил, что собирался сегодня сказать, и стало проще. Сразу включил приемник для пробы, стал вертеть ручку настройки и неожиданно для самого себя пришел в веселое расположение духа. «Начинаем жить как люди», – сказал вслух. Женщина смотрела на него как на любимого ребенка, которому сумела угодить, – так старалась, так хотела, но не была уверена, угодит ли, не рассердит ли невзначай сурового непредсказуемого повелителя. Трогательна в ней была эта робость… Боже, сколько тихой, на все готовой любви светилось в ее взгляде! Какой-то новый влажный блеск появился в нем… похорошела, право… Нет, просто хороша, потому что любит. Все просто и правильно. Наряд, внешность, облако духов – все задумано природой и дополнено женщиной ради привлечения и отбора, все ради того же – ради продолжения жизни. Мужские порывы и разговоры, от искусства до космоса, от политики до футбола, в конечном счете тоже служат тому же, только не так прямо, они вторичны и кажутся второстепенными рядом с бабьими заботами о детях и здоровье, о пище и нарядах. У всего оказывается общий знаменатель. Но простое общедоступней, это снижает ему цену. Воздух, вода и хлеб не равняются с бриллиантами. Чтобы иметь детей, кому ума недоставало – а попробуй раздобудь марку с редкой опечаткой.

пел за стеной сосед, успевший к вечеру восстановить душевное равновесие.

– Хороший тост, – усмехнулся Лизавин. – Ну, выпьем, что ли?

Женщина покачала головой.

– Что такое? Я что-нибудь не так сказал?

– Нет. Просто я не пью.

– С каких это пор?

– С таких. Если бы вина немного. А водку я не пью.

– Почему? – опять спросил Лизавин – и вдруг понял сам. По ее лицу понял, по этой влаге в глазах, по сиянию смущенному. – А-а… Что ж ты об этом так. Даже не скажешь. Ведь это, надеюсь, имеет отношение ко мне? Я не заблуждаюсь?

– О чем ты? – раскраснелась она. – Как ты можешь думать.

– Что ж ты так, – повторил Антон и качнул головой: опять все устраивалось само собой, без его слов и решений.

– А мне ничего и не нужно, – сказала она.

– Ну-ну. Это неправильно. За кого же ты меня… Слушай, давай переселяйся сюда насовсем, а? Тесновато, конечно. Знаешь, давай сразу дадим объявление на обмен. На съезд. Большую однокомнатную получим за глаза, а может и двухкомнатную.

– Двухкомнатную, – подтвердила она.

– Вот видишь. Все будет нормально. – Антон обвел взглядом комнату, будто прикидывая ей цену. – Кстати, все забываю спросить, как называется этот цветок на подоконнике?

– Этот?

– Да. Совсем, видишь, засох. Надо выбросить.

– Это обыкновенный столетник.

– Да, да. Странно, я ведь на самом деле знал. Слово знал и цветок, но как-то не соединилось.

– А что?

– Ничего, – сказал Антон. – Две комнаты, надо же! Я и доплачу, если потребуется.

…Сейчас, сейчас, только закрыть глаза, подумать о другой, увидеть ее. Иначе не получится. Что поделаешь. Нет любви, но есть жалость, и нежность, и мудрость слепого тела, и ухищренность бедного ума. Вот уже хорошо. Безглазая рыбка тянется во мрак маленькими ищущими губами. Надо, чтоб существовал человек, устроенный, как другая половина, которая дополнит тебя. Хоть так. Милосердное тело, в котором ищешь укрытия от слабости и тоски и держишься за него, как за опору. По всему городу в ячейках жилья мужчины прячутся в милосердное женское лоно, губами возвращают себе материнскую грудь. Тычутся друг в друга люди, надеясь обрести утраченную полноту, но редко догадываются об этом, а больше думая о тщеславии, наслаждении, торжестве, уступке, горечи, боли… Уловка жизни… вот она и взяла свое. В ней ничто не кончается, это лишь мужское чувство; женщина больше понимает о бесконечности… Пьяный голос послышался за окном, прошумел мотоцикл, и где-то залаяла собака.

Утром Люся ушла от него на работу. К Лизавину без стука, словно хозяин, явился соседский Сашка с кошкой в охапку. Пришел не с улицы, но принес с собой запахи свежести – запах арбуза, талой воды, запах белья, взятого с мороза. Кошка сразу пристроилась на кушетке. Нельзя было не залюбоваться целесообразностью ее движений. Сашка, взобравшись с коленями на стул, попросил бумагу рисовать. Лампа освещала щеку с коростой засохшей сопли, розовые нежные губы, чумазый кулачок со светлыми ноготками. Глядя на этого мальчика, Лизавин испытывал изумленную благодарность к силе, которая позволила ему родиться и вырасти таким в этой семье, в этом доме, в этом дворе, по которому гулял глубокомысленный идиот Альберт, засунув в ноздрю трубочку из бумаги, среди пьяной ругани, драк и непотребства, – как будто не приставала к нему грязь; жизнь вопреки всему умела, пусть до поры, оградить свое порождение, снабдив его, словно нежное семечко, защитной оболочкой. Только надолго ли ее хватит? Ведь разъест в такой среде – как сохранить эти незамутненные глаза, эти крепкие доверчивые ресницы, пушок на румяной щеке? И все-таки – вот чудо, вот милость; это доходит лишь изредка, как изредка доходит синева божественного купола над скопищем мусорных баков, существование солнца, благословенность света, деревьев, трав, лиц. Невозможно ничего устроить и завершить, но от взгляда на это существо обновлялась надежда. Саша знал, что его здесь любят. Дома напуганный и хитрый, он в комнате Антона держался с самодержавной уверенностью. Получив бумагу, стал рисовать самолет. Поставил на самолет стрелка. Стрелку дал в руки лук.