Марк Харитонов - Провинциальная философия - трилогия

– …а что молодая лезет без очереди? Не пускайте, женщины!

– Я беременная…

– …одной-то трудно, в боку боль все хуже. А работать хожу в две смены, надо девочке пальто справить…

– …что-то не видно!

– Конечно, не видно. Всего полтора часа…

– …я просто хочу сказать вам, что любовь – это лотерея. Посмотрите на меня – разве я не красавица? Сейчас делай снимок и выставляй в рамку на витрине. А Любка? Ни вида, ни зада, можете мне поверить. И что? У нее муж как муж, а у меня…

– …ну бесстыжие пошли! Ну молодые!

– …два сына алкоголика, третий непьющий. Хороший такой парень. И вот судьба: женился на алкоголичке…

– …а на кой они вообще? Если уж тебе очень нужно, найди себе какого-нибудь садуна, пусть ходит. А потом проводи за порог, и он тебе больше не нужен…

– …я ему прямо говорю: я, товарищ директор, за вас в тюрьму идти не намерена. Так прямо в глаза…

– …и стирать на него не нужно.

– И стирать не нужно. А надоел этот – найдешь другого. И он тебе будет больше денег носить, чем муж. Не ты его кормить будешь, а он тебе подарки дарить. У меня соседка, ей сорок два года, к ней уже девять лет от жены мужик ходит, на пять лет ее старше…

…К одноногой на костылях, с ботиночной коробкой в руке, приближалась, как из зеркала, другая, и, как в зеркале, у одной была цела правая нога, а у другой левая.

– У вас какой размер? – еще издали спрашивало отражение.

– У меня тридцать шестой.

– Боже, какая удача!

И сразу раскрыли коробку, стали делить пару импортных туфель, записывать адреса.

– Вот удача-то! У меня еще валенки есть!

– …молодым тоже трудно. И работать ей, и учиться, и семья тоже…

– …он такой эгоист, такой нетактичный. Мне с ним не просто неинтересно, мне с ним плохо жить. В тот раз так было плохо – я не только простыни, я наперники изодрала…

– …а мы как жили? Какую войну вынесли! Ночей не спали, картошку руками копали. Молодые про это знают, что ли? Мужики думают тоже: на фронте было тяжелей. Нам было тяжелей…

Оброненная картофелина хрустнула под ногой. Звуки разбегались, глядя в разные стороны: цокот шагов, шелест шин, гудки машин, обрывки речей. Антон Лизавин шел по улицам города, окна распахивались, стены становились прозрачны, а небеса были пусты и невидящи, как на лишенной облаков и воздуха любительской фотографии. Во всем была какая-то неживая, пенопластовая невесомость, шаг был легок, а ток крови в теле утомлял, будто она загустела и напрягала резиновые жилы. Кто-то в куртке с откинутым капюшоном попросил огонька прикурить. Спички оказались на месте, Антон в ответ вдруг сам попросил сигарету. Мутноглазый, потасканный человек еще затем некоторое время шел с ним рядом, что-то бормотал под нос, продолжая разговор с самим собой, не для Антона:

– Я любил его, – бормотал он, забыв про зажженную сигарету. – Я его любил, Иисуса-то Христа. А теперь я с Анной живу. И с Альфредом. Обезьянки у меня: Анна и Альфред…

У перекрестка он попросил помочь ему сойти с приступочки тротуара. На ровном месте он справлялся сам, а чуть вверх или вниз – что-то разлаживалось у него с равновесием. Господи, думал Антон, как представить себя человеком, от шага которого кренится мир? Как увидеть мир таким вот мутноглазым взглядом?.. взглядом любого ближнего? Дым крепкой сигареты с непривычки щипал глаза, Антон отплевывал с губ табак. Он был нелеп и забавен с этой сигаретой, Антон Лизавин, нелеп и забавен, как все мы. Что он тянулся распробовать, понять?.. Строй новобранцев в сопровождении усталого лейтенанта перегородил дорогу: стриженая малорослая шпана последнего разбора, одетая, как водится, во что похуже. Скуластые, смуглые, узкоглазые, в кепочках, шляпах и ушанках, с папиросками в губах, они шли вразнобой, с отчужденными усмешечками мимо остановившихся прохожих. «К вокзалу пошли, на пересадку, – объяснил кто-то. – Муххамеды». – «Не, это не муххамеды, это бабаи», – уточнил другой голос… Какие муххамеды, какие бабаи? Дохнуло на миг чужой, неизвестной жизнью, вновь обостренным ощущением, что ты знаешь очень отгороженный ее кусок – и слава богу, что есть перегородки и кто-то их охраняет. О-хо-хо, нешуточное это дело – когда сойдутся две такие толпы, и попробуй стать между ними, уверить, что все одинаково хороши. Сомнут… ногой в горло… А-а, так-то ты любишь всех, – ехидно встрепенулась внутренняя честность. – Знаем мы эту доброжелательность из-за окошка. – Но почему я должен все это знать? – попробовал защититься он, – про всех про них? Я не хочу. Я никогда не хотел. И зачем? Вникнуть, что вот у этой подметальщицы хромота, тело, жизнь и судьба как у моей матери? Подумать только, что каждый из этой прорвы людей претендует наравне с тобой вобрать всю полноту мира, представлять этот мир. Какое неохватное разнообразие лиц, таких непохожих на мое, понятное, целесообразное! Как можно жить с таким вот несуразным ртом, лбом, плечами? До чего не по-моему устроены они все под одеждой. – Вот именно, – подозрительно легко согласился двойник, – мы воспринимаем мир таким, каким готовы его воспринимать, и в этом слове «готовы» сливается: хотим, способны, предрасположены…