Владимир Матлин - Красная камелия в снегу

— Не хотите ли продолжить прерванный разговор?

Ошеломленный Вадим молча посторонился, пропуская его в комнату. Арон вошел, огляделся и поставил на стол принесенный с собой графин.

— Рябиновая, для плавности беседы, — объяснил он. — Огурчик найдется?

Вадим кивнул и придвинул к столу два ржавых садовых кресла, на спинках которых висела одежда.

И вот они сидят, выпивая рюмку за рюмкой и закусывая ветчиной с кошерными огурцами. Вадим угрюмо молчит, Арон говорит за двоих: о рецепте рябиновой настойки, о своем диабете, о прелестях сеньориты Гарсии (когда он говорил о ней как о женщине, он называл ее не «мисс», а «сеньорита»); он сравнивает пляжи Атлантического побережья с черноморскими, курорты Северного Кавказа с местными…

Вадим раздраженно прервал его, когда он предался воспоминаниям о московских антикварных магазинах:

— Не имею представления, мне там было не до того, знаете ли. — Он допил рюмку. — Мы с вами, можно сказать, жили в разных странах, они только назывались одинаково — Советский Союз…

Арон пожал плечами:

— Какое имеет это значение теперь? Все это в прошлом. История. А сегодня мы оба — и вы и я — живем в одном доме, в одинаковых квартирах, получаем одинаковые пенсии от американского государства, оба въехали в страну как политические беженцы и оба пациенты мисс Гарсии…

— Это вы политический беженец, — саркастически ухмыльнулся Вадим, — а я — обыкновенный эмигрант из Израиля.

— Из Израиля? Это интересно! — Арон даже привстал, уронив навешанную на спинку стула одежду. — Интересно, как там. Я, знаете ли, когда решил эмигрировать, рассматривал разные варианты… Как там, в Израиле?

Вадим вздохнул, помолчал, снова вздохнул.

— Сложно, одним словом не скажешь. Некоторые живут ничего, а я вот… не прижился. — Он опять помолчал. — Впрочем, и в Советском Союзе некоторые жили ничего…

— Ну, про Советский Союз я сам знаю, а что не так в Израиле? Почему вы не смогли… в общем, уехали почему?

Вадим налил себе из графина и выпил один. Посмотрел зачем-то пустую рюмку на просвет.

— Видите ли, я был сионистом… как вы правильно отметили в своем публицистическом произведении. Для меня Израиль… — Он задумался, Арон его не прерывал. Потом, словно очнувшись, улыбнулся. — Да, правильно говорят, что к объекту своей любви не следует приближаться вплотную…

После этой первой беседы за рябиновкой последовали другие. Когда Арону вечерами нечего было делать и надоедало смотреть телевизор в одиночестве, он поднимался на двенадцатый этаж и стучался в квартиру номер 1206. Вадим всегда был дома, он либо читал газету на иврите, либо печатал на допотопной машинке с русским шрифтом. Телевидения он не любил, да у него и телевизора не было. Арон ставил на стол покрытый изморозью графин, Вадим доставал из холодильника суровую холостяцкую закуску.

Говорил в основном Арон, Вадим лишь отвечал на редкие его вопросы. Он рассказывал о политических новостях, о бесплатных концертах в вашингтонских музеях, о новых фильмах, о мероприятиях в еврейском общественном центре, где Арон, кстати, вел семинар для эмигрантов по текущей международной политике. Он пытался приобщить к этой деятельности и Вадима, предложив ему прочесть лекцию об Израиле, но тот только махнул рукой:

— Вы хотите, чтобы они послушали меня и стали антисемитами?

К Израилю отношение у него было какое-то истерическое. Собственно говоря, это было единственное, чем он интересовался и о чем мог говорить. Американской жизни он не знал и знать не хотел. Он выписывал две израильские газеты, прочитывал их от начала до конца, следил за всем, что происходит в стране, и ожесточенно ругал все аспекты израильской жизни, а заодно и газетчиков, которые об этом писали. Особенно он ненавидел израильских политиков, всех без исключения — правых и левых, умеренных и радикалов…

— Последний, на кого я надеялся, был Толя. Я ведь его с московских времен знаю. — Вадим сокрушенно качал головой. — Стал таким же, как все они. Имя зачем-то сменил.

Однажды он сказал, что в Израиле осталась его жена, которая категорически не хочет жить в Америке.

Помня о столкновении при первой встрече, они старались не касаться прошлого, хотя оно то и дело вылезало из их разговоров, как шило из мешка. Порой Вадим не мог удержаться от саркастических замечаний. Особенно его раздражало религиозное усердие Арона, когда в субботу или в канун праздника тот отправлялся в синагогу.

— Вместо партсобрания, — замечал он, окинув взглядом невысокую округлую фигуру Арона в тесноватом пиджаке. — Ермолка в качестве партбилета.