Владимир Матлин - Красная камелия в снегу

Я заметил, что через головы толпившихся людей судья подавала мне сигналы. Я пробился к ней.

— Вот что, — шепнула она, приблизив ко мне лицо, — скажи своему подзащитному, чтобы уезжал отсюда как можно скорее. Подальше от греха. Утренним автобусом.

Я попытался найти в толпе Сбитнева — его в зале не было. Вышел на улицу, оглянулся по сторонам — не видно нигде. И тут я догадался зайти в сарайчик под вывеской «Юридическая консультация». Сбитнев и Женя стояли в уголке и тихо разговаривали. Он держал ее руку, она была багровая от смущения.

Женя заметила меня первая:

— Поздравляю, коллега, с успехом, — сказала она, высвобождая руку. К ней вернулся ее обычный тон.

— Да ладно тебе. Это ты все сделала своим вопросом насчет стоимости веревки.

Женя тонко улыбнулась:

— Я почувствовала, что Мурзаева была бы рада к чему-нибудь придраться, чтобы прикрыть это дело. Ее положение было ужасным: станешь на сторону прокурора — райком больше судьей не назначит, пойдешь с райкомом — прокурор со света сживет, ведь с ним работать…

— Ты, Израилевич, тоже молодец, — дипломатично вставил Сбитнев.

— Судья просит передать вам, Виталий, чтобы вы как можно скорей уезжали из Дальне-Покутина. Немедленно, сегодня же. Иначе вам грозят большие неприятности.

— На чем же он сегодня уедет? — вмешалась Женя. — Ближайший автобус завтра утром.

— Не бойся, Израилевич, — сказал Сбитнев покровительственным тоном. — Я не пропаду. Вон адвокат Лурье приглашает меня на гороховый суп с картофельными котлетами. Как можно отказаться?

На следующее утро я покидал Дальне-Покутино. Голодный, небритый, искусанный клопами, я стоял на остановке, озираясь по сторонам. Сбитнева нигде не было.

Автобус опоздал минут на двадцать. Сбитнев так и не появился…

Никто не любит русскую культуру так страстно, преданно и самозабвенно, как евреи. Это отмечено давно, об этом писали (не без доли иронии) многие авторы — от Чехова до Жаботинского, от Льва Кассиля до Осоргина. Даже находясь вдали от России, русские евреи продолжают жить «своей культурой», в упор не замечая никакой другой: они говорят и читают только по-русски, смотрят российское телевидение, ходят на концерты российских гастролеров, посылают детей в русские, то есть православные школы. Они культивируют дома русские обычаи — я знаю семьи, где Новый год празднуют даже не первого января, а уж тем более не в первый день месяца Тишрей, а тринадцатого января, во как!

Я недавно был приглашен в такой дом на старый Новый год и получил, что называется, массу удовольствия. Помимо отличного застолья с несколькими видами настойки, там был самодеятельный, но хорошего уровня концерт. Пели «Херувимскую» шестнадцатого века, хозяйка играла фортепьянные пьесы Чайковского, читали Гоголя «Ночь перед Рождеством».

Гоголь был особенно популярен, его с упоением читали все по кругу. К счастью, до меня очередь не дошла, потому что чтение Гоголя вслух вызвало у меня неуместные воспоминания, совершенно не созвучные новогоднему настроению. В тот вечер эту историю я рассказывать не стал, но позже дома записал ее и теперь хочу поделиться с вами.

Начать приходится издалека.

В детстве у меня были два дедушки. Ничего необычного здесь нет, теоретически у каждого человека должны быть два дедушки; в моем случае интересно то, насколько разными были два эти человека, наделившие меня своими генами в равных пропорциях.

Дедушка Евсей был героем Гражданской войны — это отмечалось всякий раз, как только речь заходила о нем. В молодые свои годы он мужественно сражался с белыми — пусть и в небольших чинах, зато под командованием самого товарища Тухачевского. В тридцать седьмом году деда, разумеется, расстреляли, хотя был он уже давно не у дел, тяжко страдая от последствий боевых ранений. Помню я его смутно. Кажется, видел его всего-то один раз, когда проездом мы с родителями остановились на день в Полтаве, где он обосновался еще в двадцатых годах, женившись на своей сиделке по имени Серафима. Лысый его череп и половина лица были покрыты синими пятнами; папа объяснил мне, что это следы картечи (или шрапнели, точно не помню).

Мои родители, вообще говоря, мало и редко общались с героем Гражданской войны. Причину этого я узнал со временем. Проблема, оказывается, заключалась в том, что пламенный большевик не мог простить своему сыну, то есть моему отцу, женитьбу на «классово чуждом элементе», каковым (элементом) была в его глазах моя мама. Отца же ее, то есть дедушку Матвея Самуиловича, он не желал видеть вообще. «Торгаш. Гешефтмахер» — говорил он, презрительно морща полусинее лицо.