Владимир Матлин - Красная камелия в снегу

Арнольд протестующе замахал руками.

— Нет, нет! Я этого не утверждаю! Мой друг, Уханов, не собирался в Израиль, он вообще не еврей, он просто хотел уехать от коммунизма. А вот Ошмянский еврей, а доносил он из приспособленчества. Антисемитизм здесь ни при чем.

Улыбка плавно сошла с лица мистера Вильямса. Он в полной растерянности уставился на Арнольда.

— Простите, я не совсем понимаю… Значит, мистер Ошмиански еврей? И он доносил на вас, что вы хотите в Израиль? Так?

— Ну и что из того, что он еврей? Он донес на нас, чтобы войти в доверие, чтобы улучшить свое положение, чтобы его пускали за границу! Музыкант-то он неважный, вот он и действует как может…

Луи Вильямс долго разглядывал стену противоположного дома, потом сказал:

— Странная история… Впрочем, не я принимаю решение, мне только поручили поговорить с вами. Я доложу в Вашингтон — там будут решать.

— Я заинтересован в этом, — возбудился Арнольд. — Кому я могу позвонить в Вашингтон?

Мистер Вильямс несколько замялся.

— Собственно говоря, вам в любом случае сообщат о решении.

Улыбка Армстронга так и не вернулась на его лицо, даже когда они прощались.

В тот же вечер Арнольд позвонил Кириллу в Амстердам и подробно пересказал ему разговор с мистером Вильямсом.

— Что ты на это скажешь?

Кирилл посопел в трубку.

— Как этим американцам разобраться в наших делах? Кто прав, кто виноват? Мы и сами-то не очень понимаем…

— Нет уж, ты меня извини. — У Арнольда задрожал голос. — Все-таки он виноват, а не мы с тобой! Это факт! Я предлагаю написать жалобу в Госдеп. Сразу же, пока иммиграционная служба не отказала. Я пришлю тебе по факсу, ты подпишешь и вернешь мне, а я уже…

— Ничего я подписывать не буду! — решительно прервал его Кирилл. Арнольд поперхнулся.

— То есть как?! Почему? Ты же говорил, что будешь со мной…

— Одно дело, подтвердить факты, а другое — жаловаться, добиваться, чтобы его не пускали… Ты меня извини, но получается, что мы поступаем не лучше него: тоже стучим…

— Ах, это я стукач? Ну, знаешь… — Арнольд не смог найти слов.

Первые дни после премьеры «Похищения из сераля» были сравнительно свободными, и Арнольд несколько раз звонил в Вашингтон, в иммиграционную службу. Чиновники разговаривали вежливо, утверждали, что решение скоро будет принято, но от обсуждения дела по существу уклонялись. Арнольд проявлял настойчивость и вскоре заметил, что чиновники стали от него прятаться: секретарши сразу узнавали его по акценту и просили позвонить через неделю. Иногда через две…

Тогда Арнольду и пришла идея подключить к этому делу еврейские организации. Ему казалось вполне естественным, что они не допустят в страну человека, препятствовавшего еврейской эмиграции. Но, к его удивлению, миссис Коэн сразу помрачнела, когда Арнольд изложил ей свою просьбу.

Они были знакомы давно, со времени, когда Арнольд с Лилей только прибыли в Америку, а Рут Коэн опекала их в качестве рядовой сотрудницы еврейской общественной организации по приему эмигрантов. Она тогда много для них сделала: по ее настоянию их дольше держали на пособии, чтобы дать возможность Арнольду пройти конкурс в оперный оркестр. С тех пор они многократно встречались, бывали друг у друга в гостях. Рут то и дело приглашала их с Лилей участвовать в благотворительных концертах: в пользу Израиля, в пользу бездомных, в пользу эфиопской общины, в пользу больных СПИДом…

За эти годы Рут Коэн выросла из рядовой сотрудницы в «большого еврейского начальника», как она сама себя в шутку называла. Шутки шутками, но это действительно было так: она занимала высокую должность в Федерации еврейских организаций Нью-Йорка и пользовалась значительным влиянием. Арнольд сразу подумал о ней, когда решил призвать на помощь еврейские организации.

Они сидели в ее кабинете в креслах, в стороне от письменного стола — она старалась подчеркнуть неофициальный характер их разговора. Кабинет был просторный, с хорошей мебелью, книжными шкафами, с портретами на стенах: на одной стене портрет Авраама Линкольна, на другой — Теодора Герцля.

— Позволь мне говорить с тобой прямо, мы ведь друзья, верно? — сказала Рут, когда Арнольд изложил суть дела.

Он вяло качнул головой — такое вступление не сулило ничего хорошего.

— Я хочу объяснить одну важную вещь. — Она задумалась, сняла свои толстые очки, протерла их салфеткой. Арнольд вдруг понял, что никогда не видел ее без очков — она выглядела моложе и не так авторитетно, как обычно. Надев очки, она заговорила: — Я прекрасно понимаю, что он мерзавец, этот Шманевский… или как его? Но видишь ли, мы вовсе не обязались здесь принимать одних хороших людей. Между нами говоря, мало ли сволочей мы напустили с вашей эмиграцией? И жулики, и бездельники, и просто уголовники… Ты сам это прекрасно знаешь. Пойми, это не наше дело говорить, кто хороший, кто плохой. Как мы будем выглядеть, если скажем: не пускайте этого и этого — они плохие? Ведь у них здесь родственники, которые послали им вызов. Представляешь, как они взбеленятся? Что это, скажут, за еврейская организация, которая не хочет впускать евреев? А мы, между прочим, существуем на их пожертвования…