Владимир Матлин - Куклу зовут Рейзл

Мы сидели вдвоём за столиком в баре Black Rooster и пили тёмное пиво.

— Я понимаю, что это звучит странно, но в глубине души я, можно сказать, благодарен Сталину, — проговорил он неторопливо и вытер пену с висячих, истинно польских усов. Говорили мы по-английски. У него был сильный акцент, у меня, конечно, тоже, но у него к тому же имелся хороший запас слов, чем я похвастаться не мог. — Отправив меня в лагерь, а не назад в Польшу, советские тем самым спасли мне жизнь. Хотя в их намерения это и не входило. Как было в лагере? Если я скажу «хорошо», вы поверите? Русского языка я не знал (и сейчас не знаю, как вы правильно поняли), так что находиться мог только среди своих, поляков. Нас было там много, офицеры и унтер-офицеры. И то сказать — «свои»… Антисемитизм был жуткий, поляки считали, что войну они проиграли из-за евреев. Не спрашивайте почему — смысла в этом никакого. Условия были, сами понимаете… Всё время голодные. Русские хоть иногда посылки из дома получали, а нам, иностранцам, рассчитывать было не на что. И работа на лесоповале. Я уже начинал помаленьку «доходить», — это слово он произнёс по-русски, — и умер бы, наверное, но спас меня счастливый случай.

Он вдруг замолчал и, глядя в кружку, тяжело задумался. Потом пожал плечами:

— Вот доживаю жизнь, — это, конечно, был риторический приём: ему тогда было лет пятьдесят пять, — а понять не могу: кем я должен себя считать: невезучим или, наоборот, удачливым? Я не шучу, судите сами. Не повезло: началась война, попал в самую гущу. Но в той атаке, где половину полка скосили немецкие танки, остался жив, без единой царапины. Попал к русским в плен — опять удача: мог попасть к немцам, наверняка погиб бы. В лагере, где пачками мёрли от голода, каждое утро из барака выносили покойников, снова повезло. Вдруг в барак приходит охранник и вызывает кого-то по имени. Никто долго понять не может, кого он зовёт, потом кто-то догадывается, что меня. Иду с ним в контору. По дороге он пытается мне что-то сказать, но я, естественно, не понимаю. Приходим. Вижу такую картину: посреди комнаты сидит на стуле человек в кальсонах и фуфайке, а вокруг него три энкавэдэшника в полной форме. Один подходит ко мне, я узнаю оперуполномоченного по нашему бараку, он суёт мне в нос карточку: «Это ты?» Я начинаю рассматривать, что там написано, и с трудом разбираю своё имя русскими буквами. «Да, я». Тогда он произносит тираду, в которой я узнаю одно слово: дантист. «Ты — дантист?» — спрашивает он меня. Я пытаюсь объяснить, что какой, мол, я дантист? Один год в зубоврачебном институте проучился и всё — началась война. Но он меня не понимает, раздражается и орёт: «Ты дантист? Да или нет?» У меня хватило смелости согласиться. Тогда он берёт меня за плечо, подводит к человеку в кальсонах, а тот разевает рот и с мучительным стоном указывает на нижний коренной. Оказывается, это начальник нашего лагпункта. Зубной врач в лагере был, но куда-то девался то ли умер, то ли ещё что с ним приключилось. Никого это не волновало, пока не заболел зуб у самого начальника. Тогда перерыли всю картотеку, но лучше меня кандидатуры не нашли.

Так мне повезло ещё раз: я стал лагерным зубным врачом. И благодаря этому выжил. Тут нужно отметить одну административную тонкость. Содержать врача, тем более зубного, лагпункту по штатному расписанию не положено. Врачи есть в лагерной больнице, это десятки километров от лагпункта. Но наш начальник желал иметь зубоврачебную помощь под рукой, поэтому я был произведён в «лекпомы» — что-то вроде медбрата, но без медицинского образования. Говоря объективно, это было даже справедливо: ведь я проучился всего год и мало что знал и умел. Моим минимальным врачебным знаниям соответствовало убожество моих технических возможностей: ни бормашины, ни инструментов, ни материалов. Всё, что у меня там было, — два вида щипцов для удаления зубов. Вырвать зуб — это почти единственное, что я мог сделать для пациента. И я рвал, успешно начав свою карьеру с коренного зуба самого начальника. Но в лагере никому не хорошо — ни простому зэку, ни бригадиру, ни зубному врачу, ни охранникам (то-то они всегда злые!).

Он вздохнул и замолчал. Я заказал ещё по кружке. Когда принесли, он продолжил:

— Все злые, все ненавидят всех, но больше других — евреев. Что поляки, что русские, что украинцы… Кстати, это единственное, в чём они сходятся. Поэтому я даже доволен был, когда меня прозвали Зубодёром — всё лучше, чем Лейба Кислик. Потом моя кличка сократилась постепенно до Зубова. Так с этой кликухой я и попал в польскую армию генерала Андерса. В армии было много моих бывших солагерников, они меня так называли, а за ними — и остальные, включая начальство. Зубов и Зубов. А теперь внучки зовут «дедушка Зубов». Смешно, верно?