Дина Рубина - Камера наезжает!

После этих моих слов Ласло Томаш повалился мне в ноги. Лбом он крепко уперся в пыльный сандалий на моей правой ноге и замер. Я в полной оторопи смотрела на его шишковатую плешь, окруженную легким седоватым сорнячком, и не могла сдвинуть ногу, к которой он припал, как мусульманин в молитвенном трансе.

С полминуты длилась эта дикая пантомима, наконец Ласло вскочил, поцеловал мне руку и стал говорить, как ему понравился сценарий, какие в нем легкие, изящные диалоги и прочее – вполне приятный и светский, ни к чему не обязывающий разговор. На мгновение я даже подумала, что все мне привиделось.

– Вы… вытрите, пожалуйста… вот здесь, – пролепетала я, показывая на его лоб с грязноватой плетеночкой следа от моего сандалия.

За те три минуты, в течение которых мы поднимались по лестнице и шли по коридорам студии, я успела узнать, что Ласло – последний венгерский граф Томаш, что он расстался с женой, не сумевшей родить ему сына, который бы унаследовал титул, что недавно он перешел из лютеранства в православие и нынче является монахом в миру; что ленинградский Кировский театр готовит к премьере его новый балет «Король Лир», и нет ли у меня с собой какой-нибудь крепящей таблетки, поскольку с утра у него – от дыни, вероятно, – сильнейший понос.

Через полчаса мы сидели в маленькой студии и смотрели куски отснятого материала: кадр – бегущий куда-то Маратик, кадр – немо орущий в камеру Маратик, кадр – довольно профессионально дерущийся Маратик; два-три кадра, в которых старая хрычовка Меджиба Кетманбаева небрежно отрабатывала свою народную ставку в немой сцене с внуком – Маратиком, и несколько долгих кадров мучительного вышагивания по коридорам здания милиции задушевно (беззвучно, разумеется) беседующих Маратика с артистом Театра Советской Армии.

Когда зажегся свет, я услышала тяжелый вздох Толи Абазова.

– Гениальн о ! – твердо и радостно проговорил Ласло Томаш. – П о здхавляю вас, Анжелла! П о здхавляю всю съем о чную гхуппу! Эт о будет лента года. Я напишу очень х о г о шую музыку. Я уже слышу ее – вступление. Эт о будет дв о йной свист.

Наступила пауза.

– Двойной? – зачарованно переспросила Анжелла.

– Мужской и женский свист на фоне лютни и ксил о фона.

Толя опять вздохнул.

Когда через полтора часа мы с Ласло Томашем вышли за ворота киностудии – Анжелла попросила меня показать композитору город, – я осторожно спросила:

– Ласло… а вам действительно понравилось то, что вы сегодня видели на экране?

– К о нечн о ! – оживленно воскликнул тот. – Пх о сто я, как пх о фесси о нал, вижу то, чего еще нет, но о бязательно будет. Я убежден, чт о эт о будет сн о гсшибательная лента… По вашему гениальн о му сценахию… – (тут я искоса бросила на него взгляд: нет, воодушевление чистой воды и ни грамма подтекста), – с замечательн о й хежиссух о й Анжеллы и блистательным главным гех о ем – кстати, чт о эт о за выдающийся мальчик, где вы ег о нашли?

– Долго искали, – упавшим голосом пробормотала я. И помолчав, спросила: – Скажите, а вас не смущает то, что камера оператора постоянно сосредоточена на джинсах героя и очень редко переходит на его лицо?

– А на чехта мне ег о лицо, – доброжелательно ответил последний граф Томаш, – он же ни ххена этим лицом не выхажает. Ег о м о чеп о л о вая система г о хазд о более выхазительна. И о пехат о х, несм о тхя на то, чт о он всес о юзн о известный б о лван, эт о пхекхасн о понял.

Так чт о хабота мастехская. Жаль тольк о , чт о художник о м фильма вы взяли эт о г о пиг о ха с его вечными дхапиховками. Я пхедлагал еще в М о скве Анжелле пхигласить выдающегося художника, м о его дхуга. Его з о вут Б о хис, я о бязательно познакомлю вас. Он пх о чел сценахий и пхишел в п о лнейший в о стохг… К с о жалению, дела не п о зволили ему выхваться из М о сквы… А эт о т пид о х, – с радостным оживлением закончил Ласло, – он, к о нечн о , загубит дел о . Я пхост о убежден, чт о эт о будет о слепительно ххеновая лента…

Целый день мы гуляли по городу с последним венгерским графом. Постепенно, в тумане полного обалдения от всего, что выпевал он своим горьковско-ленинским говорком, я нащупала то, что называют логикой характера. Граф был веселым мистификатором, обаятельным лгуном. Он мог оболгать человека, которого искренне любил, – к этому надо было относиться как к театральному этюду. Его слова нельзя было запоминать, и тем более – напоминать о них Ласло. Следовало быть только преданным зрителем, а то и партнером в этюде и толково подавать текст. Он, как и моя мать, обряжал жизнь в театральные одежды, с той только разницей, что моя задавленная бытом мама никогда не поднималась до высот столь ослепительных шоу.