Леонард Коэн - Блистательные неудачники

Это звук, с которым моя шариковая ручка чертит по красной линейке линии на больничной бумаге. Шшшш, говорит она еще не разлинованной белизне. Шшшш, шепчет она белому хаосу, пора спать укладываться в разлинованную спальню. Шшшш, просит она танцующие молекулы, я люблю танцы, но только не иностранные, я люблю танцы, которые танцуют по правилам, по моим правилам.

А ты, дружок, в линейки укладываешься? Ты в ресторане сидишь или в монастыре, когда я под землей лежу? Ты в линейки уложился? Хотя, ты вовсе не обязан это делать, ты же знаешь. Я снова тебе голову морочу?

Что же это за тишина такая, которой мы так отчаянно стремимся упорядочить беспорядочность? Мы что, работали, пахали, затыкали рты, городили заборы, чтобы до нас трубный глас донесся? От хрена уши. Трубный глас доносится из столпа огненного, но мы уже давным-давно загасили огонь столпа. Запомни: трубный глас доносится из огненного столпа. Совсем немногим и далеко не часто дано вспоминать об этом. Я был одним из тех, кого Господь наделил этим даром?

Я скажу тебе сейчас, почему мы все щели законопатили. Я ведь прирожденный учитель, и не в моей натуре хранить в себе знание. Конечно, пять лет тебя измучили и измотали, подготовив к тому, чтобы теперь ты смог меня понять. Я всегда хотел тебе все рассказать, чтобы мой дар обрел полноту. Как твои запоры, милый?

Думаю, им года двадцать четыре, этим мягким округлостям, что плывут рядом со мной в этот самый момент, этим пасхальным сладостям, обернутым в казенное белье. Двадцать четыре года шли они по жизни, почти четверть века, но для груди это еще юношеский возраст. Они проделали долгий путь, чтобы смущенно глазеть мне через плечо, глядеть, как весело я орудую линейкой, чтобы доказать кому-то, что с психикой у меня все в порядке. Они еще молоды, откровенно молоды, но свистят неистово, пьяня ароматом спирта и сандалового дерева. На ее бесстрастном лице ничего не написано – до блеска надраенное лицо медсестры, черты индивидуальности безжалостно стерты, оно как голубой экран, где показывают кино о том, как нас пожирает болезнь. Сострадательное лицо сфинкса, которому мы свои загадки загадываем, а округлые груди, как врытые в песок лапы, трутся, лаская крахмал казенной одежды. Знакомо тебе это зрелище? Да, ты прав, такое выражение частенько бывало на лице Эдит, нашей замечательной сиделки.

– Ты так здорово проводишь линии.

– Да, мне они тоже нравятся.

Слышишь свист? Бежать надо, жизнь спасать, скоро бомбы рваться начнут.

– Хочешь, я принесу тебе цветные карандаши?

– Если только они не переженятся на наших ластиках.

Остроумие, изобретательность, свист – доходит теперь до тебя, почему мы сделали леса звуконепроницаемыми, огородили первозданную дикость резными скамейками? Чтобы слышать свист, чтобы слышать, как морщины выдавливают упругость, чтобы видеть, как наши миры умирают. Запомни это и забудь. Завяжи себе где-нибудь в мозгу извилину узелком на память, только пусть этот узелок будет совсем маленьким. Я тебе по секрету скажу, что сам сейчас понемногу освобождаюсь от всяких понятий такого рода.

Поиграй со мной, дружок.

Пожми мне руку, духовно протянутую. Ты насквозь пропитан воздухом нашей планеты, крещен огнем, дерьмом, историей, любовью и утратой. Помни это. В этом – объяснение золотого правила.

Вглядись в меня пристально в сей миг моей странной недолгой истории: сестра склонилась над моей работой, член у меня гниет и чернеет – ты видел, как гниет мой мирской член, но попробуй представить себе мой мистический фаллос, закрой глаза и представь мой мистический фаллос, которого у меня нет и никогда не было, но именно он обладал мною, он был мною самим, он нес меня по жизни, как ведьму помело, переносил из одного мира в другой, с одних небес на другие. Ладно, хватит об этом.

Это у меня, как у многих учителей, манера такая: многое из того, чему я учу – просто тяжкое бремя, которое я больше не в силах нести в себе. Я чувствую, что запас всякой чуши, накопившийся в голове, иссякает. Скоро у меня вообще ничего не останется, чтобы с ближним поделиться, только мои истории. Тогда, наверное, мне только и останется, что сплетни разносить, и мои молитвы миру иссякнут.

Эдит занималась организацией оргий и поставкой наркотиков. Однажды у нее завелись вши, дважды – мандавошки. Я написал слово «мандавошки» очень маленькими буквами, потому что всему свое место и время, а молоденькая сестричка стоит у меня за спиной и все пытается сообразить, то ли ее влечет ко мне моя сила, то ли собственное милосердие. Я вроде как всецело поглощен терапевтическими упражнениями, она выполняет должностные обязанности, ухаживая за больным, но слышишь свист и шипение? – звук свистящего пара разносится по отделению трудотерапии, смешивается с солнечным светом и одаряет радужным ореолом каждую склоненную голову – и страждущего, и врача, и сестры, и сиделки. Хорошо бы тебе когда-нибудь взглянуть на эту сестрицу. Когда мои адвокаты тебя найдут и выполнят мою волю, ей исполнится двадцать девять.