Владимир Леонов - Гоголь – загадочный алмаз России

А как полна таинственного обаяния эта вечерняя Украина: тут и прозрачное озеро, и фантастические пляски ведьм, и лик утопленницы – панночки; лик, запечатленный какой – то светлой щемящей грустью. Вся природа его страны говорит с Гоголем шелестом трав и листьев в прозрачную звездную летнюю ночь.

В Сорочинской ярмарке – все шумно и все толкается, здесь и кузнец Вакула и исполинские образы двух братьев Карпатских гор, осужденных на страшную казнь. Они напоминают дантовские образы, образы народных преданий, такие величественные и такие понятные, ясные. Здесь – вся Украйна с ее мятежным жаром. Богатая колоритными образами и предания земля, но еще не возделанная, еще не распустившаяся.

Все это еще светло, таинственно и обаятельно – чудно; это лепет ребенка, это сказки старухи няни; эмоционально – лирическое состояние человека, переходящее в чарующую интимность. В этом быте, простом и вместе поэтическом быте Украйны – вся беспечная радость художника, страстного и пламенного воссоздателя этих бытийных картин (сродни райским прелестям Алигерье), их апотеоза (прославление).

Во второй части с «Миргорода» Гоголь уже разделывается навсегда с обаянием своего родного края. В эпопее о Тарасе Бульбе и легенде о Вие уже слышится тоска самого поэта, ее напряженный пафос и она передается читателю: безысходная тоска, замирание сердца от печали у философа Хомы Брута, который мчится с ведьмою по бесконечной степи (это первый приглушенный стон Гоголя, первая слезинка «мысли сердечной и мысли головной»).

Столь кратковременное мировоззрение солнца, христианский – романический идеал, просто обжигающий душу, отмеченный и замеченный всеми читателями, заканчивает в недрах поэта свой полет – Гоголь взглянул на действительность из самой глубины своего духа, око было скептическим, и остановился в тяжелом раздумье; в великой художественной натуре проявились первые импульсы его последующего болезненного разложения – изобразив бесплодные существования Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича (в свойственной писателе манере – гиперболически веселом юморе), Гоголь вынужден был воскликнуть: «Скучно на этом свете, господа».

И уже с этой минуты он взял в руки скальпель хирурга, анатомический нож под названием « смех» , чтобы надрезать больную плоть общества, потому и потекли уже « сквозь зримый миру смех незримые слезы» . Но это были не только слезы негодования – везде Гоголя выручают смех и юмор, они полны любви к жизни и стремления к идеалу.

Гоголь видел свое достоинство в том, что в нем соединились его собственное душевное обстоятельство и его собственная душевная история. Это дало ему моральное основание заявить («Переписка с друзьями):

« Никто из читателей моих не знал, что смеясь над моими героями, он смеялся надо мною».

Гоголь начинает отсюда движение к своему предназначению – божественному, человеческому, поэтическому – очертить пошлость пошлого человека , когда он, как беспощадный анатомик, по частям разнимает человека… и обдает души читателя тяжелой грустью, крепость которой разрушается смехом и юмором – полным, цельным, неразложимым и нерасчленимым.

Для Гоголя смех и юмор становятся проводником разумной (а не слепой) любви; за мрачным колоритом его картин ясно сквозит через смех сияние этого вечного гоголевского идеала – нравственное, благородное и чистое состояние любви.

Юмор Гоголя – это отношение его натуры к действительности, ее окружающей и ею отражаемой. При том в юморе страстном, гиперболическом. Историческая задача Гоголя была:

– сказать, что «дрянь и тряпка стал каждый человек»,

– выставить пошлость пошлого человека,

– уничтожить все фальшивое самообольщение,

– привести к полному христианскому сознанию

Этот юмор достигает крайних пределов своих в «Носе», произведении настолько оригинальном и причудливом, где все, от пальцев ноги до волоса на макушке, фантастично, нереально и вместе с тем все – в высшей степени художественная, поэтическая правда, где все просто, все понятно, все разложено на элементарные частицы бытия, где и толкования не нужно, потому что всякое толкование убило бы поэзию…

«Вот как это делалось, – писал Гоголь, – взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом звании и на другом поприще , старался изобразить его в виде смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорбление, преследовал его злобою, насмешкою и всем, чем ни попало…»