Владимир Леонов - Слепи мне счастье…

Он просит это новое и молодое не забыть «предназначенье крыл», тем самым не утерять способность полета:

Одинокий мыслитель, природный созерцатель, Тютчев подчас ставил знак равенства между мощью государственности и силой народной: « Судьба России уподобляется кораблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа е может быть сдвинут с места, и лишь только одна приливающая волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить».

Нельзя не отметить тот факт, что вся русская литература была в тесном мундире сановника.

Пушкин в мундире лицеиста, чиновника и камер – юнкера,

Державин в мундире солдата и министра.

Лермонтов, Толстой, Достоевский, Батюшков, Чаадаев в офицерских мундирах.

Грибоедов, Тютчев были в мундире дипломата.

Несоизмеримая контрастность: дипломат… и поэт, воспеватель стихии свободы, так стесненной и гнетущей государством. Но ведь еще в Библии сказано: «Дух веет, где хочет»

Поэт любил силу, мощь, величие – будь то природа, вселенная, государственность. И в этом смысле он истинный сил классицизма , он благоговел перед общим смыслом мироздания. От того качество тютчевской лирики – сродни державинскому стилю, такое же высокое, торжественное, восхваляющее:

Но классицист Тютчев, в этом тоже его парадоксальность, в то же время и импрессионист . Он схватывает мгновение, запечатлевает настоящее ощущение , минутное смутное настроение:

И усиливает эмоциональность, чувственно высоко парит его строка:

Он смел, своеволен и своенравен в сравнения, его сравнения порой аллегоричны:

– « По жилам небо протекло» – (любимая строка Льва Толстого);

– « Нет, нас одушевляло не чревобесие меча»;

– « И сердце в нас подкидышем бывает»;

– «месяц светит сладко »;

– « всемирный благовест лучей»;

– « румяное, громкое восклицание».

И недаром Тургенев писал: « Язык г. Тютчева поражает читателя счастливой смелостью».

Тютчев и импрессионист: он схватывает мгновение, смутное настроение секунды, а потому запечатлевает настоящее, подлинное ощущение – трепетная, точная фиксация настроения.

А Фет писал: « Деревья поют у Тютчева… Нам приятно понимать, что деревья поют своими мелодичными формами, поют стройностью, как небесные сферы».

Сила стихов Тютчева – это сила подлинности, сила достоверности.

Можно высказаться в таком векторе: Тютчев не сочинял, а лишь не мешал поэзии прорваться из него наружу.

Аксаков, давний друг поэта, писал: «из глубочайшей глубины его духа била ключом у него поэзия, из глубины, недосягаемой даже для его собственно воли».

История свидетельствует: стихи были настолько его личным, интимным делом, что он стеснялся их печатать. Когда же публиковал (по настоянию друзей), то полностью своего имени не подписывал. Он писал издателю Т. Георгиевскому: « Полностью моего имени выставлять не нужно, только букву «Т». Я не прячусь, но и выставлять себя напоказ перед толпой не хочу».

Сформулируем так: Тютчев был ярким представителем психологической лирики, как Достоевский – психологического романа. Тютчев живет в Душе, он углубляется в Душу, в аниму, психику природы и человека. Все внешнее, все наружное – задний план, расплывчатый фон, невнятное оправданье. Он не ремесленник, он Демиург, а потому он вне скульптурности обыкновенных описаний. В своей лиричности светотеней он сопоставим с пейзажистом Рембрандтом.

Тютчев – весь в оттенках нервичности, в спонтанности, переломах настроений. Если у Пушкина жизнь – это игра с « обозримыми предметами», зримыми, лепными, то для Тютчева – это игра « смыслами». Ему подходят слова А. Франса: Даже вечность мы рисуем каждый по – своему , в своем вкусе. У абстрактного, как и конкретного, есть свои краски».

Точно подметил своеобразие поэзии Тютчева другой русский поэт В. Брюсов: « Тютчев стоит как великий мастер и родоначальник поэзии намеков».

И, развивая мысль Брюсова, вполне оправдано авторское определение: Тютчев – это попытки поймать неуловимое и ускользаемое: « не дым, а тень, скользящая от дыма».