Ева Весельницкая - Не женское это дело…

Шумная толпа туристов развеяла наваждение. Они гомонили, как делают это в любом месте мира, не волнуясь о настоящем, и не чувствуя прошлого. Они смотрели на мир через глазок кинокамеры или фотоаппарата, откладывая настоящий момент на будущее, как заядлые скупцы, откладывают запасы, чтобы уже никогда не узнать вкус и аромат настоящего.

– Зачем вы разрешаете им фотографировать и снимать здесь?

– Каждый должен получить то, ради чего он пришел. Тот, кто приходит ради молитвы – молитву. Тот, кто приходит за фотографией – фотографию. Они пришли за фотографией. Пусть они ее получат.

– Я обнаружил в своей жизни странное явление: я не могу описать ее с помощью событий. – Мастер отодвинул тарелку, закурил и, смакуя, пригубил легкое домашнее вино местного производства.

Туристический сезон давно закончился, ресторанчик был пуст и только веселый несколько эксцентричный хозяин, чье имя было известно всему побережью, сновал между кухней и залом, умудряясь одновременно не мешать посетителям и не пропустить момент, когда он будет необходим. Опытный ресторатор, он сразу увидел в госте, сидевшем во главе стола ценителя и не ударил в грязь лицом. Такой рыбы, таких салатов никому из присутствовавших пробовать еще не доводилось. У хозяина, несомненно, были свои семейные кулинарные секреты.

– Да никаких особенных событий в моей жизни и не было. Так я воспринимаю. А потом думаю, ну как же не было. Вот я был в Астрахани во время холеры. Ну и что? Я все равно вспоминаю людей. Я вспоминаю совершенно балдежную атмосферу города: все регулярно моют руки хлоринолом и даже дети знают это слово «вибрион», пьют вино, так врачи советовали. Оно продавалось везде, легкое такое. В театрах полно народа и вообще очень весело. Все дешевое. Я там дипломную практику проходил в это время. Новые люди, человеческие истории, бесстрашные анекдоты типа:

– Сестра! Сестра! Пошлите телеграмму жене.

– Записываю больной.

– Умираю Астрахани сифилиса.

– Больной, что вы диктуете. У вас же холера, а не сифилис.

– Я хочу остаться в памяти жены мужчиной, а не дристуном.

Я помню семью: муж, жена, двое мальчишек, одному лет восемь, а другому лет двенадцать. Они рвались домой в Москву, а карантин. Так нет: разработали маршруты и через пустыню уходили из Астрахани. Потом прислали нам, тем, кто их знал, телеграмму, что добрались благополучно.

Ветер, долгожданно прохладный, парусами раздул занавеси на открытой веранде. С ним вместе прилетели обрывки музыкальных фраз, запах свежей рыбы и жареного мяса, оттененный и подчеркнутый запахом горячего асфальта в смеси с ароматом вездесущих здесь роз. Рабочая ситуация была закончена и почти все уже разъехались, а те, не многие, кто по разным причинам задержался, сидели сейчас за этим столом, как сидят во все времена друзья, перед расставанием, перед новой дорогой, в предвкушении новых дел, наслаждаясь этой редкой возможностью совместности.

– Опять же Чернобыль – Мастер продолжал, и его рассказ сплетался с картинками и воспоминаниями присутствовавших и казалось он произносит во всеуслышание, то, что хотел бы рассказать и чем готов был поделиться каждый. – Катастрофа века, можно сказать. Что вспоминать: полную беззаботность и загорание на солнышке первого и второго мая как раз, когда часть облака проходила над Киевом, как потом выяснилось? Веселые замеры радиоактивности на подошвах на стадионе, где тренировались спортсмены, с которыми я тогда работал и опять же всякие веселые анекдоты. Город чистый, потому что моют, полный влюбленных, вина, ведь снова врачи посоветовали. Все нервные срочно уехали в места, как потом выяснилось, не менее радиоактивные.

По событиям и вспомнить нечего. Правда, развалился Советский Союз, рухнула власть Компартии, и я стал выездным.

Нет в моей памяти событийного ряда моей жизни. Все воспоминания это, прежде всего люди, люди.

Правда, было одно странное событие. Я вообще-то человек энергичный, деятельный, активный, азартный, а однажды вдруг обнаружил, что ничего не хочется, что все «хочу» поменялись на «надо»: надо спать, надо что-то делать. Будто угасла вся мотивация. Жизнь представилась в виде скучного занятия, бессмысленного во многом: надо сделать то, надо сделать это… Заранее известно, что будет, если так сделать. Такое странное занятие – жизнь, тем более что в конце ничего не маячит, кроме смерти. Такой приступ острого экзистенциализма, такая полная инфернальность. Это было очень неприятно.